летворены, - вставил я.
   Мы сидели  тогда  под  навесом  на  корме  его  лодки.  Двадцать  весел
поднимались одновременно, по десять с каждой стороны, и дружно ударяли  по
воде, а за нами Тамб Итам наклонялся то направо, то  налево  и  пристально
глядел вперед, стараясь держать лодку по середине  течения.  Джим  опустил
голову, и последняя наша беседа, казалось, угасла.  Он  провожал  меня  до
устья реки. Шхуна ушла накануне, спустившись по реке вместе с отливом, а я
задержался еще на одну ночь. И теперь он меня провожал.
   Джим чуточку на меня  рассердился  за  то,  что  я  вообще  упомянул  о
Корнелиусе. Говоря  по  правде,  я  сказал  немного.  Парень  был  слишком
ничтожен, чтобы стать опасным, хотя ненависти в нем было столько,  сколько
он мог вместить. Через каждые два слова он величал меня "уважаемый сэр"  и
хныкал у меня под ухом, когда шел за мной от могилы своей "покойной  жены"
до ворот резиденции Джима. Он называл  себя  самым  несчастным  человеком,
жертвой, раздавленным червем; умолял, чтобы я на него посмотрел. Для этого
я не желал поворачивать голову, но уголком глаза мог видеть его раболепную
тень, скользившую позади моей тени,  а  луна,  справа  от  нас,  казалось,
невозмутимо созерцала это зрелище. Он пытался объяснить,  как  я  вам  уже
говорил, свое участие в событиях памятной ночи. Перед ним стоял  вопрос  -
что выгоднее? Как он мог знать, кто одержит верх?
   - Я бы его спас, уважаемый сэр, я бы его спас за восемьдесят  долларов,
- уверял он притворным голосом, держась на шаг позади меня.
   - Он сам себя спас, - сказал я, - и вас он простил.
   Мне послышалось какое-то хихиканье, и я повернулся к нему; тотчас же он
как будто приготовился пуститься наутек.
   - Над чем вы смеетесь? - спросил я, останавливаясь.
   - Не заблуждайтесь, уважаемый сэр! - взвизгнул он, видимо теряя  всякий
контроль над своими чувствами.  -  Он  себя  спас!  Он  ничего  не  знает,
уважаемый сэр, - решительно ничего! Кто он такой?  Что  ему  здесь  нужно,
этому вору? Что ему нужно? Он пускает всем пыль в глаза. И вам,  уважаемый
сэр! Но мне он не  может  пустить  пыль  в  глаза.  Он  -  большой  дурак,
уважаемый сэр!
   Я презрительно засмеялся, повернулся на каблуках  и  пошел  дальше.  Он
подбежал ко мне и настойчиво зашептал:
   - Он здесь все равно что малое дитя...  все  равно  что  малое  дитя...
малое дитя.
   Конечно, я не обратил на него внимания, и, видя, что мешкать нельзя,  -
мы уже приближались к бамбуковой изгороди, блестевшей  над  черной  землей
расчищенного участка, - он приступил к делу. Начал он с гнусного хныканья.
Великие его несчастья повлияли  на  его  рассудок.  Он  надеялся,  что  по
доброте своей я забуду  все,  сказанное  им,  так  как  это  вызвано  было
исключительно его волнением. Он никакого значения этому  не  придавал;  но
уважаемый сэр не знает, каково быть  разоренным,  разбитым,  растоптанным.
После этого вступления он приступил к вопросу, близко его касающемуся,  но
лепетал так бессвязно и трусливо, что я долго не мог понять, куда он гнет.
Он хотел, чтобы я замолвил за него словечко Джиму. Как будто  речь  шла  о
каких-то деньгах. Я разобрал слова, повторявшиеся несколько раз: "Скромное
обеспечение... приличный подарок". Казалось, он требовал уплаты за  что-то
и даже с жаром прибавил, что жизнь немного стоит, если у человека отнимают
последнее. Конечно, я не проронил ни слова, однако уши затыкать  не  стал.
Суть дела - постепенно оно выяснялось - заключалась в том, что он, по  его
мнению, имел право на известную сумму в обмен за девушку. Он ее  воспитал.
Чужой ребенок. Много трудов и  хлопот...  Теперь  он  старик...  приличный
подарок... Если бы уважаемый сэр замолвил словечко...
   Я остановился и с любопытством  посмотрел  на  него,  а  он,  опасаясь,
должно быть, как бы я не счел его вымогателем, поспешил пойти на  уступки.
Он заявил, что, получив "подобающую сумму" немедленно, он  берет  на  себя
заботу о девушке "безвозмездно, когда джентльмену вздумается вернуться  на
родину". Его маленькое желтое лицо, все  сморщенное,  словно  его  измяли,
выражало беспокойную алчность. Голос звучал вкрадчиво:
   - Больше никаких затруднений... Опекун... сумма денег...
   Я стоял и дивился. Такого рода занятие было, видимо, его призванием.  Я
обнаружил вдруг, что в его приниженной позе была своего рода  уверенность,
словно он всегда действовал  наверняка.  Должно  быть,  он  решил,  что  я
бесстрастно обдумываю его предложение,  и  сладеньким  голоском  вкрадчиво
заговорил:
   - Всякий джентльмен вносит маленькое обеспечение, когда приходит  время
вернуться на родину.
   Я захлопнул калитку.
   - В данном случае, мистер Корнелиус, - сказал я, - это время никогда не
придет.
   Ему понадобилось несколько секунд, чтобы это переварить.
   - Как! - чуть не взвизгнул он.
   - Да, - продолжал я, стоя по другую сторону калитки,  -  разве  он  вам
этого не говорил? Он никогда не вернется на родину.
   - Ох, это уже слишком! - вскричал он.
   Больше он  меня  не  называл  "уважаемым  сэром".  С  минуту  он  стоял
неподвижно, а потом заговорил очень тихо и без малейшего смирения:
   - Никогда не уедет... а! Он... он  пришел  сюда  черт  знает  откуда...
пришел  черт  знает  зачем...  чтобы  топтать  меня,  пока  я  не  умру...
топтать... - Он тихонько топнул обеими ногами. - Вот  так...  и  никто  не
знает зачем... пока я не умру...
   Голос его совсем угас; он закашлялся, близко подошел к изгороди, сказал
конфиденциально, жалобным тоном, что не позволит себя топтать.
   - Терпение... терпение! - пробормотал он, ударяя себя в грудь.
   Я уже перестал над ним смеяться, но неожиданно он сам разразился диким,
надтреснутым смехом.
   - Ха-ха-ха! Мы увидим! Увидим! Что? Украсть у меня? Все  украсть!  Все!
Все!