одной женщины нельзя ставить под угрозу царство… Два царства! Жестокий с 
детства Сэм не должен наследовать великодушному Сефи… Да хранит влахернская 
божья матерь трон Сефевидов от изверга, ибо что станется тогда с Грузией, 
вечной приманкой 
Ирана?
На другое утро, гуляя с сыном, Тинатин задушевно расспрашивала его: так ли он 
счастлив с черкешенкой, как в первые 
годы?
— Вполне счастлив, огорчает меня лишь непонятный характер Сэма.

— О нем мой разговор с тобой, любимый Сефи. Сядем в тень, – Тинатин опустилась 
на скамью, окруженную кустами роз, сорвала одну, вдохнула аромат и приколола к 
груди Сефи.

Он опустился у ее ног, любовно гладя руки матери, целуя концы легкой шали.

— Я слушаю тебя, лучшая из лучших матерей.

Тинатин осторожно заговорила об обязанностях знатного мужа в Иране, о законах, 
которые не следует забывать. Многое может быть тяжело, но немногое можно 
выставлять 
напоказ:
— Я знаю, мой любимый Сефи, ты счастлив, но… уже все шепчутся – слава аллаху, 
пока тихо, – Сефи-мирза, как христианин, одной женой довольствуется… Пусть 
сохранит тебя и меня небо от такого подозрения шаха.

— Да сохранит! – вздрогнул Сефи. – Ты хочешь сказать, моя замечательная мать, 
что я должен взять вторую 
жену?
Тинатин молчала, ей было тяжело нанести удар в сердце не только черкешенке, но 
и обожаемому сыну.

— Аллах видит, как трудно будет объяснить все Зюлейке… Каждое утро, открывая 
глаза, она шепчет: «Будь благословен наступающий день, я и сегодня единственная 
жена у возлюбленного».

— Зюлейка не смеет ревновать – четыре года владела она всецело твоим сердцем, 
только мои усилия охраняли ваше ложе… Но ты не христианин, кому церковь 
предписывает единобрачие.

— Я всегда преклонялся перед чистотой законов 
Христа…
Тинатин испуганно прикрыла ладонью рот Сефи и невольно оглянулась на темнеющие 
кипарисы.

— Не тревожься, моя добрая мать, здесь у меня прислужницы все грузинки, а 
евнухов я не держу – некого стеречь. Может, ты уже выбрала мне вторую жену? 
Неужели третью дочь 
Караджугая?
— Нет, я не хочу роднить тебя даже с Караджугаем… Хочу еще на несколько лет 
помочь Зюлейке остаться единственной женой.

— О моя замечательная мать, что ты 
придумала?
— Упросить шаха подарить тебе хасегу.

— Хасегу? Но разве это не то же самое? Хасега – женщина, а Зюлейка ревнует меня 
даже к мраморным изображениям.

— С Зюлейкой я сама поговорю, пусть благодарит аллаха, что шах, уступая моим 
просьбам, не повелел взять тебе в законные жены дочь Исмаил-хана, сестру 
Юсуф-хана, дочь Эреб-хана и еще пятьдесят хасег, собранных купцами в разных 
странах.

Сефи вскочил, учащенно дыша. Только теперь он понял, сколько труда стоили 
матери эти четыре года его безоблачного счастья с Зюлейкой.

— Моя покорность тебе до последнего часа, лучшая из лучших матерей. Но кто эта 
хасега?
— Мой выбор пал на Гулузар. Не красней, она чиста, как роза, которая трепещет 
на твоей груди… Шах-ин-шах даже не видел ее и не увидит. Для тебя берегла я 
голубоглазую Гулузар. Лишь предстала передо мною, я пленилась ее красотой и 
скромностью. Гулузар предана мне, и знай, Сефи: от нее ты должен иметь сына, – 
на том моя 
воля!
Сефи понял все и склонился к коленям матери. Нежно, как в детстве, Тинатин, 
успокаивая его печаль, гладила шелковистые волосы.

Лениво перекликались розовые скворцы. Сад, насыщенный запахом персидских цветов,
 дремал. Томил полуденный зной, и белая пена фонтана казалась кипящим молоко