.

— Напрасно так думаешь, Шадиман, старик Мухран-батони слишком горд и с крутым 
нравом. Только по его совету правит Картли внук, и пока разумно.

— Полезнее для тебя, Квели, так не думать, Саакадзе вас всех в кулак зажал, и 
это – только начало.

— Вижу, Шадиман, ты многого не знаешь… Народ, амкары, даже духовенство с 
признательностью возложили бы на Великого Моурави царский венец, он сам 
благородно отказался.

— Зачем ему преждевременно фазанов дразнить? Он и так царь, а что еще не 
венчаный, это его мало беспокоит. Одержит третью победу – вы ему все равно на 
коленях венец поднесете… но уже не как могущественные князья, а как 
разжалованные слуги… Неужели совсем ослепли? Неужели не видите, куда гнет 
плебей? Одно знайте: пока он не уничтожит княжеское сословие – не успокоится. 
Это на съезде азнаурам обещал.

— А ты, князь, их разговор из Марабды слышал? – спросил Цицишвили.

— Нет, у меня не такие длинные уши, как у некоторых… Твой азнаур Микеладзе 
вчера моему лазутчику в придорожном духане проговорился. И даже хвастал, что 
Саакадзе обещал освободить его от скупого и неприятного князя.

Андукапар злорадно смеялся: согласный во всем с Шадиманом, он кипел ненавистью 
к изменникам сословия.

Липарит силился скрыть гнев. С некоторых пор он стал остерегаться Квели 
Церетели, явного лазутчика Саакадзе. Страх попасть снова под влияние опасного и 
бессильного сейчас Шадимана, узника в своей Марабде, вынудил князя Липарита 
сдержанно сказать, что если Великому Моурави потребуются еще азнауры, он, 
светлейший Липарит, тоже с удовольствием предоставит, ибо Саакадзе не себе 
берет, а царству.

— Не для снятия ли рогаток на княжеских землях нужны Саакадзе азнауры? – 
спросил язвительно Шадиман.

Этот вопрос для князей был самым тяжелым.

Такая разорительная для владетелей мера обогащала мелкоземельных азнауров, 
особенно крестьян. Но князьям важнее было спасти свои обширные владения с их 
пастбищами, лесами, фруктовыми садами, виноградниками, красильнями, давильнями, 
мельницами и маслобойнями. «А с новыми ливнями, – думали они, – могут вернуться 
и рогатки». Саакадзе молчал, а Мухран-батони уже дважды затевал разговор о 
рогатках, которые, по его понятию, мешают развитию внутренней торговли и 
хозяйству.

Шадиман внимательно слушал. Позор! Князья начинают походить на 
рабов!
— Знаете, доблестные, если в рогатках уступите, все покатится вниз.

— Ужаснулся и я сначала, но Саакадзе попросил список убытков, понесенных от 
войн с шахом, и разделил трофеи между князьями и церковью, – заметил 
Джавахишвили.

— Молодец Саакадзе: дал яблоко, взял 
яблоню!
— Любезный Шадиман, Моурави старается не для себя. Уже доказал, – в цари не 
пошел, добычей не воспользовался, сыном пожертвовал… А мы чем пожертвовали? Моя 
княгиня права: потомство нас осудит, если в тяжелый день царству не поможем.

— Ты ли это говоришь, Фиран Амилахвари? Не твой ли брат, отважный Андукапар, 
заперт узурпатором, как преступник, в замке Арша? Ты, мой зять, был исконным 
врагом плебея из Носте.

— Был, а теперь раздумал. Моего же брата открыто обвиняю, что он больше о своей 
особе хлопочет, чем о фамилии. Тот, кто не сумеет войти в доверие Моурави, 
будет тащиться за колесницей победителя.

— А ты, мой младший брат, – вскипел Андукапар, – страдалец за честь фамильных 
знамен, уже тащишься… только не за колесницей, а за ишаком победителя.

Шадиман в растущем смятении наблюдал за перепуганными, не доверяющими друг 
другу князьями.

— Неплохо приручил вас, доблестные, Саакадзе, но меня он не усыпит. Вовремя 
вернулся я в 
Марабду…
— Бежал, князь, – Квели Церетели оглянулся на друзей, он, как и Магаладзе, 
предпочитал живую кошку дохлому льв