|
.
Князья осенили себя крестным знамением и сложили руки на груди в знак
покорности. Бесстрастные глаза католикоса столкнулись с бесстрастными глазами
Моурави. Владыка встал и сурово объявил царем абхазов, картвелов, ранов, кахов
и сомехов, шаханша и ширванша, – богом посланным, юного Кайхосро, внука
Мухран-батони.
Только теперь поняли князья, что Георгий Саакадзе обвел их вокруг своих жестких
усов. «Шакал в шкуре барса! – свирепствовали владетели. – Кого он хочет
обмануть своим спокойным лицом? Мухран-батони! Друг Саакадзе! Недаром они уже
дважды за весну пировали у Русудан!..» Но разве из страха иметь царем Саакадзе
они сами не обещали присягнуть хотя бы черту?.. Кстати о черте: уж не лучше ли
получить в цари Георгия Саакадзе? Легче сбросить!.. Впрочем, можно еще
поспорить!
— А почему не избрать царевича Вахтанга? – заговорил Цицишвили. – А чем плох
царевич Арчил? Не он ли прославлен как первый охотник в грузинских землях? И
разве мало царевичей
Багратидов?
— Не мало, но желающих быть пешкой в игре Саакадзе в «сто забот» – ни одного, –
шепнул старик Магаладзе своему соседу Квели Церетели.
«Безмозглый козел! – опасливо подумал Церетели. – Зарыл у себя в огороде чалму
и притворяется верным сыном богородицы. Еще может испортить мне дружбу с
Моурави».
Хмуро выслушал католикос предложение Цицишвили и повысил
голос:
— А чем царевичи прославили себя в дни ниспосланных господом за грехи наши
испытаний? Одни заперлись в Метехи, другие в неприступных замках, а третьи
следили за ветром – куда он подует.
— Владыка, Мухран-батони даже не светлейшие! – почти простонал светлейший
Липарит младший.
Старший упорно молчал, не в силах разобраться в своих чувствах.
— А где об этом сказано? – Трифилий добродушно прищурил глаза. – В древних
гуджари церковь узрела другое! Преподобный отец Евстафий, воспомни Фому
Неверующего и допусти князей перстами коснуться пергамента, донесшего – слава
творцу – до нас правду веков.
Отец Евстафий, благоговейно изгибаясь, вынес на середину палаты запыленный
свиток со множеством печатей, свисающих на шелковых шнурах. Служки бесшумно
поставили перед Евстафием аналой, и он молитвенно возложил на него свиток.
Прикрыв ладонью рот, Евстафий глухо откашлялся и медленно
начал:
— "Да прославится сущий, истинный, единый бог отец, от которого все. Да
благословится бог – первоначальное слово, премудрость, им же вся быша. Да
воспевается божественный дух, в нем же
всяческая…"
Князья напряженно слушали, стараясь вникнуть в смысл изрекаемого монахом текста.
— "…Подобно тому, как три человека имеют три лица и одно естество, которое
походит только на самого себя и больше ни на что другое… Святая же троица есть
равночастная – то есть три лица имеют одну равную часть; ни начала, ни времени,
ни конца не имеют,
ибо…"
Палавандишвили почувствовал нервное подергивание колена, точь-в-точь как во
время проповедей в кафедральном
соборе…
— "…одно от другого ни в чем не отличимо, только отец рождает, сын же рождается,
а святой дух исходит! Отец – нерождаемый, поелику не родился от кого-либо, как
и ум человеческий, ибо оный ниотколе не рождается; а сын и слово рождаемы,
поелику рождены от отца, как и слово человеческое рождено от ума; а святой дух
ни рождаем, ни нерождаем, ибо если бы был рождаем, то он был бы сыном; а если
бы был нерождаем, то был бы
отцом…"
Трифилий благодушно оглядывал князей, они незаметно переминались с ноги на ногу,
тщетно стараясь скрыть зевоту… А Евстафий продолжал раскатывать бесконечный
свиток:
— "…Искуситель вознамерился истребить имя царя в земле Иверской. Но бога, в
троице почитаемого, мы, грешные есьмы, его милосердием
держимся…"
Цицишвили насупился, он начинал задыхаться от приторной слюны: «Что мы – телята,
из кож которых выделывается пергамент для подобных свитков?! Куда, в какой
запутанный лес тащит нас на райском аркане коварный
монах?»
Поглаживая клинообразную бороду, тбилели едва слышно спросил: «Может,
преподобный Феодосий сегодня разделит со мной скромную трапезу?». А Евстафий
все разматывал и разматывал свиток; слова его падали, как дождевые капли н
|
|