сердце…
— Я хочу видеть послание! Должна видеть! Керим, мой дорогой Керим, если бы ты 
знал! – Голос Тэкле дрогнул, большая слеза блеснула на опущенных ресницах.

Сердце Керима сжалось. Разве ему жаль отдать жизнь за сестру Георгия Саакадзе? 
Но как достать послание? Легче пощекотать ухо шайтана.

— Царица, ты прочтешь послание, хотя бы мне пришлось 
лишиться…
— Своего аллаха, – поспешно перебил Папуна. – Э, друзья, я вижу, вы забыли 
привычку Папуна запивать вкусную еду хорошим вином.

— Сейчас, сейчас, дорогой. У Мзехи все готово, – засуетился Горгасал.

Не хотела Тэкле омрачать час встречи и силилась скрыть охвативший ее страх. 
Папуна так искусно притворялся веселым, что обманул даже Тэкле. Любуясь искрами 
вина, выдавленного из лучшего винограда самим Горгасалом, он раньше выпил за 
ангелов-хранителей этого дома, а потом принялся рассказывать о государственных 
мероприятиях Георгия Саакадзе, о расцвете Картли, о всем том, что могло 
отогнать грустные мысли.

Жадно слушал его Керим: «Аллах да осветит мой путь в 
Грузию!»
Старикам хотелось выпить за здоровье Георгия Саакадзе, но они воздержались. Без 
конца подымали чаши за прекрасного царя Луарсаба и только мысленно 
благословляли Моурави, давшего их семье благополучие.

Керим был молчалив: он обдумывал рискованное дело… И как только позволило 
приличие, распрощался с близкими его сердцу, но несчастными друзьями. Папуна он 
воспретил выходить, пока не выяснит, безопасен ли путь.

— Напрасно ты, Керим, сокрушаешься, – успокаивал Горгасал, – если Папуна и 
выйдет на улицу, то с таким лицом, что даже «барсы» примут его за незнакомого 
соседа.

— Тем более, – добавил Папуна, – у меня пропускная грамота от самого 
Исмаил-хана…
Керим шагал по безмолвным закоулкам. Да поможет ему всемилостивый аллах! Надо 
еще раз попытаться спасти царя Луарсаба.




ГЛАВА 
ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Лесные вершины терялись в синеве. Легкие перистые облака тянулись на север, где 
поджидали их семь снежных братьев, чтобы в летний полдень кружить их в глубоких 
ущельях. Террасами спускались покрытые изумрудным налетом поля. На крутых 
холмах нахохлились сторожевые башни, а под ними струятся сизые дымки деревень. 
В незримой дали теряется остывшая от весеннего буйства Кура. Лишь изредка 
ветерок доносит жар картлийских долин. Ностури гордо плещется в зеленых берегах,
 играет с солнечным лучом искристая форель, а над сероватыми отвесами повисли 
огромные прохладные камни.

Над высокой квадратной башней реет знамя Саакадзе: на багровом поле барс, 
потрясающий копьем. На нижних плитах башни еще видны почерневшие языки огня – 
память о нашествии Шадимана. Их не велел трогать Моурави. Обновленные зубцы 
стен сверкают шифером, и настороженно смотрят из бойниц мощные самострелы.

В разросшийся сад по мраморным ступенькам сбегают Маро и Хварамзе – съесть 
неспелое яблоко и поведать друг другу девичьи сны. Носятся, опьяненные свободой,
 Иорам и Бежан, сын Эрасти. Они то скачут на неоседланных конях через мост, где 
в молодости скакали их деды, то, схватив лук и колчан, бросаются в лес за 
маленькими лисицами, то собирают мальчишек и устраивают на церковной площади 
марткобский бой, и по всему Носте – от водяной мельницы до старой часовенки – 
слышатся ликующие крики победителей и вопли 
побежденных…
Воинственное Носте пробуждается юным 
поколением…
Больше всех хлопочет дед Димитрия: ему Саакадзе поручил разместить по лучшим 
домам ожидаемых из Верхней, Нижней и Средней Картли азнауров. Те из них, кто 
отличился в Сапурцлийской и Марткобской битвах, получили приглашение в замок 
самого Саакадзе.

Дед Димитрия от радостного возбуждения даже охрип. Он покрикивает на внука, 
уговаривающего его беречь 
себя:
— Уже берег, от скуки чуть не состарился. Спасибо Георгию, он хорошее средство 
знает, как продлить человеку жизнь. Около него все молод