сурового достоинства.

— Светлый царь, – тихо сказал Баака, – разве ты не испытываешь страшную муку 
каждый день, видя нежную, подобную цветущей ветке миндаля, царицу в одежде 
нищенки? План Керима мне кажется смелым, но надежным… Увы, мой царь, это 
редчайший и… я чувствую, Керим прав – последний случай.

Луарсаб прикрыл ладонью глаза и долго лежал так не двигаясь. Потом поднялся, 
как-то сразу осунулся, и плечи его опустились, точно под непосильной 
тяжестью:
— Пойдемте, мои верные дети… Джафар-хан, может, уже тревожится.

Еще два дня длилась охота. Она перенеслась на берег небольшой речки, где были 
развешаны тенета. Сюда слеталось множество пернатой дичи. И соколы нетерпеливо 
клевали серебряные цепочки и стремительно взлетали к голубым высям. Но Луарсаб 
уже потерял всякий вкус к охоте. Он тосковал по Тэкле, рвался обратно в свою 
темницу…
Джафар-хан с большой похвалой отозвался о Кериме. Он зорок, но не назойлив, 
храбр, но не безрассуден, умен, но немногословен. Лицо его приятно располагает.

— Хорошо ли он следил за грузинами? – спросил Али-Баиндур.

— Как ястреб за лебедями. Когда в час вечерней зари я учтиво спросил царя: не 
беспокоит ли его тенью следующий за ним Керим, пленник ответил: «Я его не 
замечаю». А князь добавил: «Комар меньшее зло по сравнению со змеею».

— Бисмиллах! Значит, он все же щекотал им 
пятки?
— Не найдешь ли ты, хан, приятным уступить мне Керима? Он достоин украшать 
свиту моего отца, Караджугай-хана. Могу оставить за него пять онбашей.

Судорога свела губы Али-Баиндура. Все знают: Караджугай – могущественный хан, 
ему все доступно, но, да будет Джафару известно, и за двадцать онбашей Керим не 
продается, ибо он предназначен не для праздной жизни, а для загадочного пути 
через каменистые пороги и холодные волны. Подобно чеканщику, терпеливо 
шлифующему драгоценность, хан Али-Баиндур много лет превращал простого 
кизилбаша в драгоценного попутчика тайных дел. Сарбазы за Керима готовы огонь 
глотать. А как оберегает он пленника? Вот недавно, застав служанку, убирающую 
по воскресеньям покои царя, беседующей с Баака, он тотчас же удалил болтунью, 
сам разыскал в ближайшем рабате немую старуху. Нет, Али-Баиндур только тогда 
может быть спокоен, когда Керим возле него.

Джафар с сожалением вздохнул и отправился в круглую башню. Он долго беседовал с 
Баака, потом, огорченный, спросил царя – какой ответ довести до царственного 
слуха 
Лелу-ханум?
Луарсаб вынул из ларца уже написанное послание и передал хану.

— Бисмиллах! А что сказать отцу моему? Это он упросил шах-ин-шаха отпустить 
меня в Гулаби. Преклоняясь перед мудростью Луарсаба, благородный Караджугай 
видит благо для Гурджистана в возвращении на царствование аллахом ниспосланного 
царя.

— Сколь я взволнован вниманием лучшего из лучших, чтимого мною, великодушного 
полководца Караджугай-хана! Словами трудно выразить… Если богу будет угодно и я 
еще увижу радость, поделюсь ею с мудрым Караджугай-ханом. Кто из богоравных 
отказывается добровольно от своего трона? Но возвращаться к нему по дороге 
предательства, отрекаясь от предков, покоящихся под сенью креста? Нет, такое не 
угодно небу и не прощается народом. Мое сердце открыто перед тобой, достойный 
сын Караджугай-хана. Не хочу хитрить, тяжел мне плен, но он ниспослан владыкою 
неба за грехи мои. Да будет так.

С глубоким уважением смотрел Джафар на царя-узника. Несчастье не сломило его 
гордости, не пригнуло к стопам шах-ин-шаха. Он не написал унизительного 
послания, не умолял о пощаде. Залитый кровью отцов и братьев ослепительный трон 
Сефевидов не знал такой возвышенной силы и гордого смирения.




ГЛАВА 
СЕМНАДЦАТАЯ

Ускакал Джафар-хан. Камень, песок, зелень промелькнули перед его взором. Он 
остановил коня у Демавенд-горы, полюбовался, как добывают белый мрамор. Потом в 
Заендеруде на коне горделиво проехал по Исфаханскому каменному мосту, 
ласкающему глаз, и, призываемый шахскими барабанами, свернул к Давлет-ханэ. Там,
 у резных ворот, вытянув медные хоботы, сверкали шесть пушек, привезенных из 
морского города Ормуза. Подбежавшему черному прислужнику Джафар небрежно бросил 
поводья и, встреченный тридцатью пышно разодетыми молодыми ханами, несущим