почему так жадно прижимает он глиняную чашу к своим губам, вот почему так 
любовно смотрят его горящие глаза, так ласков 
голос…
И Русудан любит эти редкие пирушки. Навек затаила она тоску по незабвенному 
Паата. Ни одна душа не должна видеть ее слезы, слышать тяжелый вздох. Дорогое 
горе не для чужих взглядов. И близких незачем печалить: безвозвратно ушедшее не 
возвращается.

По-матерински обнимает Русудан «барсов», ласково кладет она на тарелку Хорешани 
шипящие куски оленя, гладит косы счастливой Дареджан, наполняет чашу сияющему 
Гиви, крепко пожимает руку растроганному Папуна, желая бархатной дороги. Она 
шутливо вступает в стихотворный спор с Георгием, до ее последнего вздоха, до ее 
последней мысли – Георгием из Носте.




ГЛАВА 
ДВЕНАДЦАТАЯ

Малейший шорох у калитки пугал Вардана. Он в страхе начинал метаться по дому. С 
той злополучной встречи на майдане прошло тринадцать дней, но ничего особенного 
за это время не произошло. Наоборот, в лавку приходил Эрасти, купил для своей 
Дареджан нарядную парчу, заплатил, почти не торгуясь. Этот саакадзевец, 
всевидящее око всезнающего Георгия, даже не спросил, почему за прилавком нет 
хозяина. Потом навестил Ростом, купил шаль, пожалел, что нет костяной шкатулки: 
в день ангела хотел жене подарить. Но именно эти прибыльные посещения еще 
сильнее встревожили Вардана. Некоторое время он укрывался у родственников, 
никто его не искал, но когда он возвращался домой, то шарахался даже от своей 
тени.

Не скупясь на проклятия, Вардан скрытно принялся снаряжать караван.

Сегодня он доволен, сборы окончены и соседи оповещены: гостить в Сурами 
собралась семья, поэтому арба удобно застлана паласом. Но соседи не 
догадываются, что в шерстяных тюфяках спрятаны драгоценности, а под тюфяками 
парча и бархат, тайком перетасканные из лавки. Четыре верблюда нагружены 
сафьяном, шелковой тканью, сукном и цветным холстом для торговли в Имерети. На 
рассвете выедут, к шеям верблюдов уже подвязаны колокольчики.

Уселись на широких тахтах вокруг прощальной еды. Но и нежное мясо цыплят 
застревает в горле. У женщин от слез покраснели веки, – жаль бросать дом, 
накопленное годами добро. Птиц ежедневно десятками над огнем крутили, как на 
свадьбу. Вот и сейчас в медном котле утопает в пряностях чахохбили. Но не 
успела Нуца, жена Вардана, положить лучший кусок в чашу, стоящую перед 
пчеловодом, ее отцом, пришедшим проститься, как в калитку сильно заколотили 
тяжелой колотушкой.

Гурген, старший сын, вскоре вернулся, бледный и онемевший. За ним следовали 
Эрасти и вооруженные дружинники. Вардан точно прирос к тахте, он не в силах был 
разжать зубы, в которых торчало подрумяненное крылышко цыпленка. Пот холодными 
каплями затускнел на темном лбу. Комната наполнилась той жуткой тишиной, 
которая разражается воплями.

Но Эрасти благодушным приветствием рассеял страх. Пожелав добрым горожанам 
приятной еды, он просил не нарушать богом благословенную семейную трапезу.

Вардан встрепенулся: если этот чертов хвост, по обычаю, высказал пожелания, 
значит плохое не замышляет. Справившись наконец с крылышком, Вардан робко 
попросил гостя, присланного ангелом, и отважных воинов оказать честь его 
скромному столу.

Чем дальше, тем больше оживлялся Вардан, суетились женщины, настойчиво угощали 
сыновья. Гости с удовольствием раздирали жирных кур, смачно облизывали пальцы, 
осушали чашу за чашей терпкого прохладного вина, вытирая затылки пестрой тканью.
 Лишь когда старшая невестка внесла третий поднос с медовыми сладостями, Эрасти 
беззаботно сообщил, что Моурави ждет Вардана на разговор.

Нельзя сказать, чтобы обрадовало такое приглашение, но Вардан понимал: 
сопротивляться бессмысленно. Потом – если бы его вздумали кинуть в подземелье, 
Эрасти не ел бы у него хлеба и не пил вина. Вардан почти спокойно надел 
воскресный архалук и отправился с Эрасти.

Входя в дом Саакадзе, купец снова оробел. Зачем зовет? Более получаса томился 
он в зале приветствий, осаждаемый тяжелыми мыслями. Почему-то назойливо 
преследовало: напрасно столько птиц перерезал, многие неслись, трех наседок с 
яиц согнали, а племенного петуха сварили. И так ясно слышалось кудахтанье 
встревоженного птичника, что, когда вошел Саакадзе, Вардан Мудрый развел руками,
 сокрушенно простонал: «Что будешь делать, многое в жизни напрасно творит 
человек