на переносице, подчерненные ореховыми чернилами, и щеки, нарумяненные лаконосом.

Вспомнил Саакадзе и танец Дареджан. Она поднялась, стройная, как несгибающаяся 
ветка; две тяжелые косы, унизанные золотом и каменьями, спускались до пят и 
колыхались, как черные змеи; две другие, намотанные вокруг ушей, отливали 
сумраком мегрельского побережья, и еще две скрещивались под подбородком я 
исчезали, словно в тумане, в легких складках треугольной вуали. Гордо вскинутую 
голову увенчивала, наподобие короны, гагурджала – маленькая шапочка с 
причудливыми извивами и пышным султаном.

Когда Дареджан, изогнув руки, поплыла по ковру, длинные вырезанные рукава 
показались крыльями хищной птицы. И почудилось Саакадзе, что со стен кровавой 
лавиной сползают ковры… Его воспоминания прервал голос Левана. «Да, – подумал 
Саакадзе, – этого опасного упрямца необходимо или привлечь на свою сторону, или 
уничтожить в кровопролитной битве, но… сейчас еще не время».

— Союз с Имерети и Гурией мне невыгоден, Моурави! Также и с Абхазети! – 
сумрачно ронял слова Леван. – Эти дикари платят мне дань, ибо в дни моей борьбы 
с возмутившимися тавади они нападали и грабили моих подданных.

— Не потому ли, мой светлейший, твои подданные живут скорее в шалашах, чем в 
удобных 
жилищах?
— Э-о, мой Моурави! Там, где десять месяцев можно наслаждаться хорошей тенью 
под деревом, не нужны душные 
норы!
— Но зато каждому необходима одежда.

— Я одеваю, скольких могу, но конь и оружие у каждого, ибо счастье мегрельца в 
коне, оружии и собаке. А Гурию я все же заставлю стать в зависимость от 
Самегрело.

— А 
Имерети?
— Имерети решил завоевать.

— Должен тебя огорчить, светлейший Леван: Имерети этого не допустит.

— В подобных случаях не спрашивают разрешения! Имерети, хоть и царство, но 
неизмеримо слабее Самегрело. Я же в мирное время способен выставить тридцать 
тысяч шашек.

— Знаю. А в военное выставишь сто двадцать тысяч. Но вот шах Аббас в мирное 
время только в Исфахане держит под копьем сто двадцать тысяч. А когда идет 
войной, способен выставить четыреста тысяч сарбазов, снаряженных пушками, 
пищалями и пузырями с ядовитым паром.

— Нет мне дела до шаха Аббаса! Я – Леван Дадиани! Наши земли не 
сопредельны!
— Конечно, мой светлейший, нет дела тебе до шаха Аббаса, пока Картли и Кахети 
грудью защищают тебя. Но не думаешь ли ты, что может настать час, когда ради 
спасения царств Картли и Кахети договорятся с шахом Аббасом и чуть посторонятся,
 давая дорогу Ирану к давно желанному краю Грузии.

— Если чуть посторонитесь – раньше вас истребят. А у меня с «иранским львом» 
нет споров.

— Знай, мой светлейший: отклонишь союз с грузинскими царствами – останешься 
один. Полумесяц на Айя-Софии ближе тебе, чем солнце на спине «льва». Но шах или 
султан все равно тебя проглотят. Еще скорее вонзят в тебя клыки возмущенные 
тобою Имерети, Абхазети и Гурия.

— Э-о, Моурави! Уже объединились мои враги, но не боюсь их многочисленности. 
Сто тысяч мегрельцев стоят трехсот, если даже у них найдется столько.

— Не следует забывать Картли и Кахети.

В изумлении Леван уставился на Моурави, спокойно поглаживающего рукоятку меча.

— Ты с чем ко мне пожаловал, Моурави? Как друг 
или…
— Как друг, мой светлейший.

— Говори до конца.

Внезапно Саакадзе резко повернулся и, раньше чем Леван успел сообразить 
что-либо, с силой толкнул дверь.

В темном коридорчике мдиванбег-ухуцеси отлетел к стене и, схватившись за лоб, 
оторопело заморга