поглубже брод и с притворным сожалением наблюдая, как разодетые паши 
погружались по пояс в мутную воду. Для ночлега избирали хижины наибеднейших 
крестьян, где взамен постелей подкладывали изнеженным сено, а к обеду подавали 
овечий сыр и зелень. Послы рассчитывали отдохнуть от тягот странствия во дворце 
Дадиани, но и здесь их ждала печаль. Я, Леван, встретил пашей в бедном одеянии, 
пригласил под тень дерева и, усевшись на ветхом ковре, окруженный множеством 
воинов в шкурах, но вооруженных до зубов, вежливо выслушивал вестников 
Стамбула… Дом я им отвел просторный, но дощатый, не имевший дверей, а без крыши 
оставшийся по случаю прибытия османов. Был веселый месяц частых ливней, и 
стамбульцы бегали из угла в угол в поисках сухого места. В пищу я отпускал им 
ежедневно одну тощую козу, а изобилие лепешек к такому мясу вообще излишне. 
Послы уже намеревались позабыть закон о запрещении вина, но им приносилось 
такое, что при всем желании они были вынуждены твердо соблюдать закон пророка и 
утоляли жажду водой, как им это закон предписывал. И вот, проклиная нищенскую 
Самегрело, паши клялись в Стамбуле, что владение Дадиани упоминается в суре 
корана, как проклятый аллахом ад, а дикое обращение владетеля с ними доказывает 
бесполезность его страны для Турции. Выслушивая пашей, султан, «падишах 
вселенной», терял охоту просить об увеличении дани, перестал беспокоить 
смиренного Дадиани присылкой высоких послов и обрушился на греков и македонцев. 
Поэтому, высокочтимые гости, я и назвал Гуриели кичливым ослом, ибо у него не 
проходит ни одной зимы без посещения приятных османов. И чем больше он кичится, 
тем больше беднеет, а чем больше я сижу на ветхом ковре, тем больше наполняются 
мои пятьдесят дворцов шелковыми керманшахскими коврами.

«Нелегко будет справиться с таким хитрецом», – подумал Саакадзе и, хотя спешил 
в Имерети, остался на трехдневное празднество, устроенное в его честь.

Между мужским пиром, напоминавшим скорее разгул воинов на стоянке, и пиром в 
покоях царственной Дареджан, второй жены Левана, состоялись конные игры. 
Разодетые тавади и азнауры, блистая клинками, расположились по обе стороны 
возвышения, где на керманшахских коврах восседали Дадиани и картлийцы.

Лишь только светлейший подал знак, как с двух сторон вынеслись на обширное поле 
две конные партии. На разгоряченных скакунах вместо чепраков пестрели шкуры 
тигров, а седла были крепко пригнаны подпругами из тройных ремней. Каждый 
наездник, как саблей, потрясал чогани – небольшой лопаточкой – и стремительно 
несся на середину поля, где лежал мяч, обшитый золотым позументом. Вырвавшись 
вперед, прославленный наездник, сын Липариани, на всем скаку вкатил мяч на 
чогани, круто повернул и помчался к возвышению, преследуемый кричащими игроками 
враждебной партии. Он подскакал к Моурави, подбросил вверх мяч, который, упав 
на землю, отскочил, по точному расчету, на чогани второго наездника той же 
партии. Резкий удар через плечо – и мяч снова вылетел на середину поля. Бешено 
вертясь в седлах, игроки вновь устремились за мячом, и их яростные выкрики 
перемешались с ржанием коней и свистом чогани. Под поощрительный рев отчаянный 
Липариани опять завладел мячом, вздыбил коня и взмахнул чогани. Мяч плавно 
описал круг и опустился у ног Левана.

Не успели наездники спешиться, как был вбит длинный шест с серебряным кубком на 
верхушке. Перед возвышением, по линии растянутого позумента, выстроились 
верховые. По знаку светлейшего они рванулись к шесту, пуская стрелу за стрелой. 
Но вот блеснул сбитый кубок, победитель подхватил его, спрыгнул у возвышения и 
преклонил колено. Светлейший небрежно бросил в кубок 
перстень…
Саакадзе высоко оценил искусство всадников и ловкость коней. Такая конница 
может стать надежным прикрытием Сурами.

Лишь на третий день состоялась беседа Моурави с владетелем. Через полуовальные 
окна струился чуть сладковатый запах рододендронов. Изобилие турецких и 
персидских ковров сочеталось с древними сосудами, испещренными затейливыми 
орнаментами и изречениями. Леван, любивший медленно обдумывать, а потом 
стремительно выполнять, выслушал откровенные высказывания Моурави, но продолжал 
безмолвствовать.

Умолк и Моурави: к такому началу серьезного разговора привык в Иране. Самегрело 
была им разгадана: воинственна, но коварна; богаты князья – беден народ; но все,
 от владетеля до нищего, жаждут боев ради славы и обогащения. Вглядываясь в 
застывшее лицо светлейшего, Саакадзе не без удивления припоминал вчерашний пир 
в покоях блистательной и коварной Дареджан.

Леван Дадиани казался там веселым, юным, думалось – никакая забота не может 
омрачить его чело. Наряд его был роскошен, хотя странен, – он мало отличался от 
одеяния Дареджан. Та же дамасская ткань, спускающаяся до пола, подбитая 
кротовым мехом, украшенная сверху донизу золотыми и жемчужными пуговицами, та 
же белая сафьяновая обувь на высоких каблуках.

Обряд приема гостей понравился Зурабу Эристави и царевичу Вахтангу, но Димитрий 
с трудом преклонял колено перед каждой из княгинь, сидевших в ряд, и багровел, 
когда красивые мегрелки отвечали ему приседаниями. Любопытный Автандил не 
отставал от царевича, попутно разглядывал янтарные, от впущенной мази, белки 
красавиц, их нежные лица, покрытые белилами из сока черешен, брови, сведенны