— Моурави, не только обязанных, своего сына к тебе пришлю учиться.

— Что я тебе – амкар, что ты мне сына в ученье 
отдаешь!
— Хо… хо… хо!.. – покатился со смеху Зураб.

Хохотал и Газнели, вытирая глаза. Хохотали азнауры, нарочито громко, задористо.

— Я прямо спрашиваю, сколько очередных обязанных могут выставить кахетинские 
князья? Было с излишком времени сосчитать.

— Семь тысяч, Моурави, – не без гордости ответил Андроникашвили.

— Семь? А если шах Аббас пальцем шелохнет – сколько сарбазов в Кахети 
вторгнутся? Не знаете? А я знаю: сто 
тысяч!
Словно лес зашумел в палате.

— Моурави, сам знаешь, двести тысяч угнал проклятый шах в Иран.

— Мы от тебя помощи ждем, 
Моурави!
— Знаю. А чего ради я буду помогать? Что я – собираюсь в Алазани форель ловить? 
– и под дружный смех сурово продолжал: – Сейчас время меча и аршина. В моем 
разговоре с кахетинцами я применю аршин – дабы помочь мечом… Если сторгуемся, 
не страшны и двести тысяч сарбазов.

— Что пожелаешь, Моурави? – спросил Оманишвили.

— Временное объединение Кахети и Картли. Усиление двух царств общим войском, 
высшим Советом князей, малым Советом азнауров, торговым Советом купцов… Все 
дела решать совместно на пользу отечества.

Ни один шорох, ни одно слово не нарушили огромного молчания. Так перед грозою 
умолкают горы, перед битвой, на один неуловимый миг, замирает вскинутый меч.

Картлийцев охватил порыв воодушевления. Они повскакивали с мест, готовые к 
дружеским объятиям. Перемешались куладжи князей, азнауров, словно пронесся 
многоцветный поток. Липарит восторженно 
крикнул:
— Да живет 
Грузия!
Кахетинцы продолжали испуганно молчать. Это несколько охладило картлийцев. 
Палавандишвили смущенно опустился в кресло, за ним в замешательстве последовали 
остальные.

Оманишвили поднялся, оглядел зал. Он не мог сказать, показалось ли ему или нет, 
но кахетинские азнауры словно уже слились с картлийскими. Даже улыбались они 
одинаково, даже мех на куладжах ерошился одинаково, как их усы. Он перевел 
взгляд на кахетинских князей, но у них не нашел поддержки: лишь растерянность и 
недоумение.

Настороженный зал выжидательно молчал. Что сказать? Так бывает, когда едешь над 
пропастью, – конь начинает слезать со скользкой тропы, и одна мысль охватывает 
всадника – уцепиться за острый камень, за куст, за тропинку.

— Моурави, говоришь: «временно»? На какое 
время?
— Пока царь к вам не вернется.

Духовенство зашуршало рясами, глаза блестели из-под надвинутых клобуков и митр. 
Сбывалось давнишнее желание – подчинение кахетинской церкви картлийскому 
католикосу.

Кахетинцы продолжали изумленно взирать на Саакадзе: «Ца-арь?! Какой царь? Разве 
собирается вернуться? Может быть, полководец шутит? Непохоже, лицо неподвижно, 
как мрамор».

— Ведь временно, чего опасаются? – хитро прищурился Цицишвили.

— Одолжила сорока у орла клюв, а вернуть забыла! – насмешливо процедил Газнели.

Молчание длилось слишком долго, писцы покусывали перья. У дверей дежурный князь 
Тамаз Магаладзе сменил сабельщиков.

Саакадзе обратился к 
кахетинцам:
— Предполагал, князья, дружески примете протянутую руку помощи: одним вам не 
подняться из руин. Надо твердо решить – на коне или под конем? Что ж, подумайте,
 посовещайтесь… Может, два дня будет довольно? – И Саакадзе спокойным шаго