ысли.
     – Я тебе хочу сказать, юноша, что для настоящего художника дороже всего не 
то произведение, которое заказано ему католикосом Мелхиседеком или царем 
Георгием, а то, которое он пишет сам для себя, на досуге. Знай, что досуг и 
фантазия – истинные родники творчества. Лаз понял скрытый смысл его слов. На 
картине было проведено всего лишь несколько линий. Фарсман хотел сказать, что 
эти несколько линий, проведенные на досуге, лучше чем Светицховели.
     Но разве можно было судить по этому эскизу о какихлибо способностях? 
Фарсман явно над ним издевался.
     Арсакидзе обиделся, но ничего не сказал гостю. Арсакидзе, лаз, не мог 
оскорбить старца, ибо нигде так учтиво не относятся к старикам, как в стране 
лазов.
     – Шестьдесят пять лет исполнилось мне, и вот на старости лет я зажил новой 
жизнью: позавчера женился, но в могилу иду с пустыми руками, ибо в своей жизни 
я делал только то, чего требовали халифы, кесари и грузинские цари.
     Эти слова удивили Арсакидзе. Он не раз беседовал с Фарсманом, но никогда 
ни единым словом не упоминал Фарсман о собственной жизни. Только мельком слышал 
Арсакидзе о необычном прошлом старика. Говорили, что Теброния с родимым пятном 
на лице не только прислужница, но и побочная дочь его от какойто монахини. 
Монахиню эту выгнали беременной из монастыря. Она пошла к своим братьям и, как 
только родилась у нее девочка с родимым пятном, подбросила ее ночью Фарсману. 
Тот ее воспитал и сделал своей служанкой.
     Фарсман встал и подошел к картине. Опираясь на палку, стал ее 
рассматривать.
     – Даже если художник заранее уверен, что его картину никто не увидит, и то 
он не должен унывать. Ведь у нас так повелось: азнауры нашим картинам 
предпочитают соколиный помет, купцы – ковры, византийские патриции – коней. 
Епископы говорят, что художники – еретики, что они соперничают с богом, 
оживляют мертвые изображения. Да и в Византионе ты не продашь своей картины: 
там благородные и неблагородные требуют одного, чтобы художник писал только 
кесаря Василия верхом на белом коне, поражающего копьем дракона. Мусульманин 
тоже не купит твоей картины, так как правоверный магометанин не войдет в дом, 
где висит картина или находится пес. У меня дома хранится пергамент, в котором 
сказано: «Горе тому, кто изобразит живое существо. В день судный оживут лица, 
изображенные художником, и сойдут с картины. Обступят они писавшего их и 
потребуют у него душу. И тот художник, который не сумел вложить в них свою душу,
 неминуемо будет гореть на вечном огне».
     Поверь мне, юноша, лучшая картина – это та, которую не купят ныне ни в 
Уплисцихе, ни в Византионе, ни в Каире, как раз та, за которую потребуют у 
художника его душу…
     Фарсман, не пожелав Арсакидзе доброго утра и не расспросив ни о здоровье, 
ни о Светицховели, собрался уходить.
     – У царя Георгия заболел сокол, иду ставить клизму из ревеня! – сказал он 
на прощанье.
     После его ухода Арсакидзе продолжал рисовать. Три недели работал 
Константин над этой картиной, так как лекарь еще не пускал его на строительство.
 Когда окончил, стал посреди комнаты, с радостью разглядывая написанное им 
произведение.
     На заднем фоне видны в полумраке верблюды и ослы, две жены, две 
прислужницы и одиннадцать сыновей Иакова, а по эту сторону потока – одинокий 
Иаков. Иаков борется с громадной тенью великана. Косматая борода призрака сияет,
 как зарница, сверкающий нимб окружает голову, На великане чешуйчатая кольчуга. 
Огнем пышут его волчьи глаза.
     
XXXIV
     
     Не выдержав срока, определенного лекарем, Арсакидзе рано утром поспешил на 
работу. Каменщики и рабы обрадовались ему. Бодокия встретил его первым и просил 
пока не подыматься на постройку. Но Арсакидзе не послушался и полез наверх по 
лесам. Он осматривал орнаменты карнизов, рисунки сводов, барельефы фасадов.
     Едва он достиг купола храма, остановился и схватился рукой за поясницу.
     – Тебе нехорошо, мастер? – спросил Бодокия, заметив, как побледнел 
Арсакидзе.
     – Ничего, пройдет, – ответил тот, держась за сосновый столб.
     В этот день он обедал с каменщиками и до вечера ходил по строительству. 
Ударили в било к вечерне в церкви Самтавро. Рабы ушли домой. А он все ходил 
вокруг храма, осматривал в сумерках любимое творение. Болела поясница, но 
желание увидеть Шорену было сильнее боли. Был тихий вечер, едва качались 
верхушки кипарисов, в зелени тополей чирикали воробьи. На улицах пустынно. Он 
пересек кладбище. Безжизненно шуршали стебли репейника и лебеды. Солнце 
прощалось с Кавказом, Дрозд стонал в зелени плюща.
     Только что взлетевшие совиные птенцы направлялись к дубовой роще. Самые 
слабые из них садились по пути на ветви деревьев. Смешными казались юноше эти 
хмурые существа. Было еще светло, и они не видели Арсакидзе, сидели 
нахохлившись, странно щурили глаза.
     Арсакидзе вышел на большую дорогу, ему встретились босоногие мальчишки. 
Беспечно шагали они и распевали песни, открывая рты, как поющие ангелы на 
фресках.
     По направлению к самтаврской церкви шествовал целый легион монахов. 
Арсакидзе почувствовал странный запах, какой бывает обычно в темных кельях и 
трапезных, – смешанный запах