я эту главу библии, он удивлялся, с какой силой 
написаны были эти строки о борьбе человека с богом.
     И вот теперь ему захотелось нарисовать Иакова, противоборствующего богу. 
Эта картина так живо предстала пред ним, чтр он опасался, как бы она не 
превратилась в видение. Он ворочался с боку на бок, не находя покоя, и, если бы 
не ночь, начал бы рисовать,
     Встал, взял палку, спустился в сад. Вокруг все спало.
     Луна чутьчуть выглядывала из желтоватой кисеи облаков, фиолетовый диск 
окружал светило.
     Арсакидзе стоял под липой и радовался приливу жизни. Дней через десять он 
сможет ходить без палки и тогда обязательно зайдет к Шорене.
     Осмотрелся в дремлющем саду. Природа, казалось, пела во сне. Пели деревья, 
пели дремлющие цветы, травы, покрытые росой. Жужжание пчел доходило до него, 
как звуки сладчайших гимнов. Пели спящие на горизонте горы, и сладко рокотала 
Арагва. Мужественно боролся с темнотой фазан в долине Цицамури.
     В воскресенье утром Арсакидзе встал на заре. Об этом дне в месяцеслове 
было написано:
     «День удачный, начало брожения вина, посадка лозы, свадьба, охота и 
путешествие, все удачно…»
     Арсакидзе отложил в сторону лунный календарь, взял в руки палку, но потом 
отбросил ее и без палки вышел на балкон.
     Посмотрел на сад.
     Радостно щебетал в зелени щегол. Жажда жизни и творчества проснулась в нем.
 Он вернулся в дом. Достал рисовальные принадлежности, растер краски. Провел 
несколько линий, очертил контуры верблюдов, стоящих по ту сторону потока, 
контуры двух жен Иакова, одиннадцати его сыновей, двух прислужниц и наметил 
расположение лагеря.
     Ему оставалось только набросать фигуру Иакова, одиноко стоящего в пустыне 
по эту сторону потока, но в это время вошла Нона.
     – На черной лестнице стоит какойто старик в чалме, спрашивает главного 
зодчего.
     Арсакидзе догадался, кто был этот старик в чалме. Юноша был весь поглощен 
своей работой, и ему не хотелось никого видеть. Он нахмурился от злости, но тут 
же сообразил, что, если он не примет гостя, тот может приписать это его 
гордости.
     Он приказал служанке просить старца войти. В дверь вошел Фарсман Перс. 
Сутулый, почти безбородый старик шел своей обычной крадущейся походкой. В руке 
он держал длинный посох с серебряным набалдашником.
     Поздоровался с хозяином, уселся в предложенное ему кресло и спросил 
Арсакидзе:
     – Скажи мне, юноша, что это за вашим домом, не башня ли Рати?
     Арсакидзе удивился вопросу. «Накурился, видно, с утра опиума», – подумал 
он и пристально посмотрел на гостя.
     Нет, Фарсман как будто не пьян. Художник приветливо ответил старику:
     – Да, сударь, башня.
     – Эх, сынок, а я принял ее за пекарню. Вцепился обеими руками в 
набалдашник палки и, глядя в пол, произнес:
     – Старость не радость, сынок! Стоит ли жить, если не можешь отличить 
пекарню от башни.
     – С башни сорвана кровля, вот почему, мастер, вы и ошиблись.
     – Эх, сынок, я больше не мастер. Теперь я ставлю клизмы из ревеня соколам 
царя Георгия, пою ястребов опиумом и лечу их от корчей. Когда неучи делаются 
мастерами, мастерам ничего не остается, как ставить соколам ревеневые клизмы…
     Арсакидзе понял иносказание Фарсмана, который никогда не говорил прямо, 
всегда обиняком, оставляя себе лазейку для отступления. Резкими были его слова, 
как обоюдоострый меч.
     – Почему спросил ты об этой башне, мастер?
     – Когда человека настигает старость, он впадает в детство. Дети часто 
расспрашивают о том, о чем сами хорошо знают. Старики и дети похожи друг на 
друга еще и тем, что они одинаково болтливы. Но только ребенок не стесняется 
говорить глупости. Наверно, он думает, что когда вырастет большой, то будет 
говорить только как мудрец. Старик тоже иногда прикидывается глупым – он по 
опыту знает, что цари преследуют только мудрых и ни один царь, будучи даже сам 
глупым, никогда еще не вешал дураков. Ибо даже глупые цари понимали, что если 
перевешать дураков, то ни дани не соберешь, ни рабов не погонишь на войну. И ты 
слыхал, вероятно, что на чужой войне никто так храбро не дерется, как глупец. 
Вот и я бывал таким дураком, храбрым дураком на чужой войне… А насчет башни я 
сейчас припоминаю. В эту башню царь Георгий заточил Рати. Умный человек был 
Рати – управитель замка. Он прекрасно знал, что тот, кто верно служит царю, 
должен иметь наготове темницу. Ибо царская милость как ветер: дует то вверх, то 
вниз.
     Фарсман выронил палку из рук, нагнулся поднять ее и только тогда заметил 
картину.
     – Я, повидимому, пришел к тебе не вовремя, юноша, ты собрался рисовать.
     – Это так, пустяки! Хотел порисовать немного для себя. Давно не упражнялся 
в живописи.
     – Кто тебя обучал живописи в Византионе?
     – Живописец Аврелий Алост. – Аврелий Алост! Родосский грек? Повидимому, у 
тебя есть способности… Да, родосский грек! – повторил Фарсман и уставился на 
Арсакидзе, но при этом он так часто мигал, что даже самый проницательный 
человек не мог бы разгадать его