ери скажет еще чтонибудь.
     Но воображение бессильно, Арсакидзе жалел теперь, что не научил свою мать 
грамоте. Лишь через людей присылает она ему издалека приветы, То каштанов 
пришлет, то мушмулы, то диких груш, перебранных ее рукою, а то пховские 
ноговицы, пестрые носки или пховскую чоху с вышитыми фалдами.
     От этих вещей веет такой материнской любовью и теплом! Мать сообщала 
както, что больше всего она боится умереть, не дождавшись сына. «В Кветари 
пришло известие, что царь Георгий познакомился с тобой. Наверное, и у царя есть 
мать, наверное, и царь любит свою мать. Закляни царя именем его матери, пусть 
он отпустит тебя ко мне. Раз, хоть один раз поглядеть бы на тебя, сынок, 
благословить тебя перед смертью, а потом пусть меня покинет дыхание, пусть 
Господь примет душу мою. Если бы я знала дорогу и место, где ты живешь, 
приехала бы сама к тебе, вблизи тебя стала бы работать, печь хлеб. Не пожалела 
бы я себя, приползла бы к тебе. Ноги опухают у меня. Не могу я, как бывало, 
ездить верхом. Но кто же останется у могилы отца, одиноко лежащего в пховской 
земле? Кто принесет жертву за упокой его души? Кто закажет поминки во спасение 
его души? Все же, сынок, лучше тебе самому навестить свою старушку».
     Вот что мать передала Арсакидзе устно через каменотеса Бодокию. Мать 
Бодокии тоже не захотела покинуть горы, не захотела уйти от могил, где покоятся 
кости ее родных. И потому Бодокия в три месяца раз ездит в горы навещать ее. С 
тех пор как Фарсмана Перса отстранили от дел и Арсакидзе стал главным зодчим, 
только царь мог дать ему разрешение на поездку в Пхови, но Арсакидзе стеснялся 
просить об этом царя. Он мечтал повидать старуху по окончании постройки 
Светицховели, но постройка затягивалась. Чем выше воздвигалось здание, тем 
сложнее становились обязанности мастера.
     Константин хорошо знал: трудно начать работу, но еще труднее закончить ее. 
Большое покровительство оказывал строительству католикос Мелхиседек, но иногда 
он же и мешал Арсакидзе. Напуганному Фарсманом католикосу во всякой мелочи 
мерещилось язычество. Грузинским мотивам в архитектуре старец предпочитал 
византийские мертвые схемы.
     Арсакидзе учился в Византионе, но, с тех пор как стал работать 
самостоятельно, он изменил путям которыми вели его учителя.
     Таков закон: кто не был учеником, тот никогда не станет мастером, но и тот 
не станет мастером, кто смотрит только в рот учителю.
     Мелхиседек отдавал предпочтение малоспособному благочестивому мастеру 
перед мастером способным, но равнодушным к церкви.
     Арсакидзе раздражали бесконечные указки Мелхиседека. Юноша ненавидел 
мастеров, которые умели только креститься.
     Пришлет, католикос какогонибудь неуча – набожный, мол, надо взять его на 
работу.
     Арсакидзе строго бранил таких «мастеров». Озлобленные, бежали они к 
царскому духовнику или поджидали католикоса, который время от времени приходил 
осматривать строительство.
     Доносили на Арсакидзе: «Преследует, мол пховец православных иверов, гонит 
их прочь и выдвигает только лазов и пховцев».
     …В прошлом году с подмостков свалились плотник Гариселаисдзе, ваятель 
Квелаисдзе, орнаментовщик Квирикаисдзе, живописец Отобайя, ваятели 
Ростомаисдзе и Цвергрдзелисдзе.
     В этом году обрушилась стена и раздавила больше ста человек пленных 
мастеров – из трехсот пховцев осталось в живых лишь шестьдесят.
     Плохое питание и эпидемия косили рабочих. Подбирали покойников, священник 
служил над ними панихиду, потом наваливали их на арбы и везли за город в общую 
яму. Ни человек, ни слово, ни камень не сохранили их имен. Роптали рабочие. Но 
строили: они верили главному зодчему.
     Арсакидзе видел все это. Сердце болело у него, но он не смел заикнуться ни 
о чем. Было бы изменой делу бросить в такое время храм и уехать в Пхови. 
Искусство требует расплаты кровью сердца. Не выйдет ничего, если этому суровому 
кумиру не отдашь всего себя.
     Ночь спустилась в фруктовый сад дворца Рати. Звезды расцвели в небе, и 
западный край его заалел. Над Крестовым монастырем встала луна. Издали 
доносился вой шакалов, на огороде мяукали кошки, Арсакидзе, стоявший в темноте, 
вдруг вздрогнул.
     Нона тянула его за рукав.
     – Покушай, сынок, чегонибудь!
     Долго сидел лаз у очага посреди хатки Ноны. Поел немного кутьи. 
Поблагодарил Нону, Захотел помыть руки. Взглянул на ногти. Вспомнил, что утром 
поскользнулся на лесах, схватился за столб, чтобы удержаться, и сломал ноготь 
на правой руке.
     Отточил нож и стал подрезать ногти.
     Нона принесла книгу в полинявшем переплете.
     – Прочти, что написано в книге о стрижке ногтей. Ежели кто пострижет ногти 
в день дракона, ожидает его ссора с другом сердца.
     Кто пострижет в день коровы, ждет его радость нечаянная. В день зайца – 
ссора с возлюбленной, в день змеи – укус скорпиона. В день лошади – подкуп 
великий, а в день льва – исполнение желаний».
     Арсакидзе поднял голову и улыбнулся.
     – Чья это книга, Нона?
     – Фарсман Перс подарил ее покойному Рати. Арсакидзе долго сидел у очага.
     Читал месяцеслов, поднося его к огню. Нона лежала в углу на медвежьей 
шкуре. Она бредила во сне. В о