л ее:
     – Дочь эристава, наверное, очень счастлива?
     – Моя госпожа любила другого эристава – Чиабера архегоса, но какая теперь 
наша доля! Мы – пленницы царя Георгия, и нам, несчастным, не дано право выбора.
     – Значит, вы исполняете все, что прикажет царь? – пошутил Георгий и 
посмотрел на ее высокую грудь.
     Женщина перехватила этот взгляд, смутилась и не нашлась что ответить,
     – Увы, почему я не царь Георгий!с сожалением произнес гость.
     – А будь ты царем Георгием, что бы ты сделал?
     – Будь я царем Георгием, я взял бы тебя к себе в наложницы, – ответил он и 
подошел вплотную к женщине, заглянул в ее помутившиеся глаза, обнял ее.
     Вардисахар зарделась.
     – Укороти руки, несчастный!сердито сказала она и хлопнула его по руке.
     Георгий крепче обнял женщину за шею и притянул ее к себе.
     Теплота и упругость женского тела опьянили его. Он откинул ей голову, 
хотел дотронуться до ее алых чувственных губ, но она изогнулась, как инжировая 
ветка, высвободила правую руку и ударила Георгия в грудь.
     – Если ты царский скороход, то и веди себя как надлежит царскому посланцу, 
дурень! – крикнула она.
     Первый раз в жизни Георгия назвали «дурнем». Гнев, вино и страсть 
захлестнули его. Он шагнул вперед.
     – Я царь Георгий, – сказал он женщине. Она хитро улыбнулась.
     – Бородой ты похож на царя Георгия. Гость вновь потянулся к Вардисахар.
     Они боролись некоторое время, затем женщина заплакала в тисках его объятий.

     – Если не отстанешь, я закричу!
     Георгий отпустил руки. Вардисахар воспользовалась этим и с силой ударила 
его в грудь. Он пошатнулся и наткнулся на лежавшего гепарда. Зверь отскочил в 
сторону, оскалился, засверкал на него глазами и зарычал. Блеск его глаз 
напомнил Георгию его собственного гепарда, того, который взбесился. Он выхватил 
меч и одним ударом свалил зверя, пронзив ему грудь.
     При виде крови женщина перепугалась. Георгий вытер меч и не спеша вложил 
его в ножны. Снова подошел к Вардисахар. «Я легко завладею испуганной женщиной»,
 – подумал он.
     Она пыталась бороться, но сильные объятия сжимали ее. Пьяный Георгий 
бешено целовал ее за ушами, укусил в шею, грудь… Дико вскрикнула Вардисахар, и 
когда опомнившийся мужчина выпустил ее, она ударила его по щеке. Георгий пришел 
в себя, румянец залил его лицо, он перешагнул через труп гепарда и исчез в 
темноте.
     
XXVIII
     
     Скворцы возвратились в Мцхету. Арсакидзе следил за ними с балкона. 
Бесчисленное множество птиц облепило чинару.
     Спускались сумерки. Арсакидзе еще различал вкрапленную в листву черноту 
птичьих перьев. Скворцы копошились на ветках.
     Словно обрадовавшись, что опять собрались вместе, они рассказывали друг 
другу о чужих краях. Константин, прислонившись к балконному столбу, слушал 
болтовню птиц, Казалось, еще немного – и он поймет смысл их таинственного 
щебета. Он чувствовал страшное одиночество.
     Вспомнил свою юность.
     Как раз к его окну весною прилетали скворцы. Ночевали на клене под окном. 
Вешнюю радость приносили они в горы. Арсакидзе вспомнил свою мать. Суетится, 
верно, теперь одна на дворе дома в горной деревне.
     Вороны расселись на ближайших соснах и, упрямо каркая, призывали ночь. 
Скворцы еще щебетали в зелени клена. И совсем близко, будто стоят они перед 
глазами, видит Константин черных овец, слышит их блеяние. Следит мысленно за 
тенью старухи в черном.
     Суетится мать, бегает, запыхавшись, за овцами. Пока она успеет выдоить 
одну, какойнибудь годовалый ягненок дорвется до другой овцы, станет на колени, 
прильнет к соскам и безжалостно теребит вымя.
     В детстве он сам помогал матери доить овец, загонял ягнят в загон, волочил 
их по одному, схватив за уши, к матери, которая спокойно ждала его, сидя на пне.

     Ему казалось, что он слышит жалобное блеяние ягнят.
     Мать сейчас возится у очага.
     Бросает в огонь сухую корку черешни.
     Заквасит молоко…
     Помолится…
     Попросит икону быть покровительницей ее единственного сына. А потом ляжет 
старуха с надеждой хоть бы во сне увидеть любимого сына, пропавшего в дальних 
краях.
     «Ута», – слышит Арсакидзе свое ласкательное лазское имя.
     Скворцы угомонились. Тишина воцарилась в саду. Луна еще не взошла. Как 
химеры, чернели силуэты лип, платанов и грушевых деревьев.
     Любил Арсакидзе всматриваться в ночь, когда вселенная объята мраком и лишь 
по едва уловимому шороху чувствуется, что жизнь на земле еще не угасла.
     Стоит он одиноко на балконе и слышит, как мать говорит ему полазски;
     – Выпей, Ута, молока.
     Он закрывает глаза и напрягает воображение: может быть, далекий образ 
ма