поведении, припоминал подробности. Все оборачивалось против меня. Я был виноват 
во всем. Просто сошел с ума. Я тупо глядел на столик. В висках стучала кровь. 
Меня охватила полная растерянность… Я чувствовал бешенство и ожесточение против 
себя самого. Я, я один разбил все. Вдруг раздался звон стекла. Я изо всей силы 
ударил по рюмке и разбил ее.

– Тоже развлечение, – сказал Альфонс и встал. Он извлек осколок из моей руки.

– Прости меня, – сказал я. – Я не соображал, что делаю.

Он принес вату и пластырь.

– Пойди выспись, – сказал он. – Так лучше будет.

– Ладно, – ответил я. – Уже прошло. Просто был припадок бешенства.

– Бешенство надо разгонять весельем, а не злобой, – заявил Альфонс.

– Верно, – сказал я, – но это надо уметь.

– Вопрос тренировки. Вы все хотите стенку башкой прошибить. Но ничего, с годами 
это проходит.

Он завел патефон и поставил «Мизерере» из «Трубадура». Наступило утро.

* * *


Я пошел домой. Перед уходом Альфонс налил мне большой бокал «Фернет-Бранка». Я 
ощущал мягкие удары каких-то топориков по лбу. Улица утратила ровность. Плечи 
были как свинцовые. В общем, с меня было достаточно.

Я медленно поднялся по лестнице, нащупывая в кармане ключ. Вдруг в полумраке я 
услышал чье-то дыхание. На верхней ступеньке вырисовывалась какая-то фигура, 
смутная и расплывчатая. Я сделал еще два шага.

– Пат… – сказал я, ничего не понимая. – Пат… что ты здесь делаешь?

Она пошевелилась:

– Кажется, я немного вздремнула…

– Да, но как ты попала сюда?

– Ведь у меня ключ от твоего парадного…

– Я не об этом. Я… – Опьянение исчезло, я смотрел на стертые ступеньки лестницы,
 облупившуюся стену, на серебряное платье и узкие, сверкающие туфельки… – Я 
хочу сказать, как это ты вообще здесь очутилась…

– Я сама все время спрашиваю себя об этом…

Она встала и потянулась так, словно ничего не было естественнее, чем просидеть 
здесь на лестнице всю ночь. Потом она потянула носом:

– Ленц сказал бы: «Коньяк, ром, вишневая настойка, абсент…» – Даже 
«Фернет-Бранка», – признался я и только теперь понял все до конца. – Черт 
возьми, ты потрясающая девушка, Пат, а я гнусный идиот!

Я отпер дверь, подхватил ее на руки и пронес через коридор. Она прижалась к 
моей груди, серебряная, усталая птица; я дышал в сторону, чтобы она не слышала 
винный перегар, и чувствовал, что она дрожит, хотя она улыбалась.

Я усадил ее в кресло, включил свет и достал одеяло:

– Если бы я только мог подумать, Пат… вместо того чтобы шляться по кабакам, я 
бы… какой я жалкий болван… я звонил тебе от Альфонса и свистел под твоими 
окнами… и решил, что ты не хочешь говорить со мной… никто мне не ответил…

– Почему ты не вернулся, когда проводил меня домой?

– Вот это я бы и сам хотел понять.

– Будет лучше, если ты дашь мне еще ключ от квартиры, – сказала она. – Тогда 
мне не придется ждать на лестнице.

Она улыбнулась, но ее губы дрожали; и вдруг я понял, чем все это было для нее – 
это возвращение, это ожидание и этот мужественный, бодрый тон, которым она 
разговаривала со мной теперь…