Мы пересели к стойке. Больвис спросил о «Карле». Он не мог забыть, что Кестер 
обставил на гонках его спортивную машину. Он все еще хотел купить «Карла».

– Спроси Отто, – сказал Ленц. – Но мне кажется, что он охотнее продаст правую 
руку.

– Не выдумывай, – сказал Больвис.

– Этого тебе не понять, коммерческий отпрыск двадцатого века, – заявил Ленц.

Фердиианд Грау рассмеялся. Фред тоже. Потом хохотали все. Если не смеяться над 
двадцатым веком, то надо застрелиться. Но долго смеяться над ним нельзя. Скорее 
взвоешь от горя.

– Готтфрид, ты танцуешь? – спросил я.

– Конечно. Ведь я был когда-то учителем танцев. Разве ты забыл?

– Забыл… пусть забывает, – сказал Фердинанд Грау. – Забвение – вот тайна вечвой 
молодости. Мы стареем только из-за памяти. Мы слишком мало забываем.

– Нет, – сказал Ленц. – Мы забываем всегда только нехорошее.

– Ты можешь научить меня этому? – спросил я.

– Чему – танцам? В один вечер, детка. И в этом все твое горе?

– Нет у меня никакого горя, – сказал я. – Голова болит.

– Это болезнь нашего века, Робби, – сказал Фердинанд. – Лучше всего было бы 
родиться без головы.

Я зашел еще в кафе «Интернациональ». Алоис уже собирался опускать шторы.

– Есть там кто-нибудь? – спросил я.

– Роза.

– Пойдем выпьем еще по одной.

– Договорились.

Роза сидела у стойки и вязала маленькие шерстяные носочки для своей девочки. 
Она показала мне журнал с образцами и сообщила, что уже закончила вязку 
кофточки.

– Как сегодня дела? – спросил я.

– Плохи. Ни у кого нет денег.

– Одолжить тебе немного? Вот – выиграл в покер.

– Шальные деньги приносят счастье, – сказала Роза, плюнула на кредитки и сунула 
их в карман.

Алоис принес три рюмки, а потом, когда пришла Фрицпи, еще одну.

– Шабаш, – сказал он затем. – Устал до смерти.

Он выключил свет. Мы вышли. Роза простилась с нами у дверей. Фрицпи взяла 
Алоиса под руку. Свежая и легкая, она пошла рядом с ним. У Алоиса было 
плоскостопие, и он шаркал ногами по асфальту. Я остановился и посмотрел им 
вслед. Я увидел, как Фрицци склонилась к неопрятному, прихрамывающему кельнеру 
и поцеловала его. Он равнодушно отстранил ее. И вдруг – не знаю, откуда это 
взялось, – когда я повернулся и посмотрел на длинную пустую улицу и дома с 
темными окнами, на холодное ночное небо, мною овладела такая безумная тоска по 
Пат, что я с трудом устоял на ногах, будто кто-то осыпал меня ударами. Я ничего 
больше не понимал – ни себя, ни свое поведение, ни весь этот вечер, – ничего.

Я прислонился к стене и уставился глазами в мостовую. Я не понимал, зачем я 
сделал все это, запутался в чем-то, что разрывало меня на части, делало меня 
неразумным и несправедливым, швыряло из стороны в сторону и разбивало вдребезги 
все, что я с таким трудом привел в порядок. Я стоял у стены, чувствовал себя 
довольно беспомощно и не знал, что делать. Домой не хотелось – там мне было бы 
совсем плохо. Наконец я вспомнил, что у Альфонса еще открыто. Я направился к 
нему. Там я думал остаться до утра.

Когда я вошел, Альфонс не сказал ничего. Он мельком взглянул на меня и 
продолжал читать газету. Я присел к стопику и погрузился в полудрему. В кафе 
больше никого не было. Я думал о Пат. Все время только о Пат. Я думал о своем