У печки растянулась коричневая гончая собака. Время от времени она лаяла со сна,
 – тихо, визгливо и жалобно. За окном шурша скользил ветер. Его заглушали 
обрывки солдатских песен, и мне казалось, что маленькая комнатка трактира 
вместе с нами подымается ввысь и, покачиваясь, плывет сквозь ночь, сквозь годы, 
сквозь множество воспоминаний.

Было какое-то странное настроение. Словно время остановилось; оно уже не было 
рекой, вытекающей из мрака и впадающей в мрак, – оно стало морем, в котором 
безмолвно отражалась жизнь. Я поднял свой бокал. В нем поблескивал ром. Я 
вспомнил записку, которую составлял с утра в мастерской. Тогда мне было немного 
грустно. Сейчас все прошло. Мне было все безразлично, – живи, пока жив. Я 
посмотрел на Кестера. Он говорил с девушкой, я слушал, но не различал слов. Я 
почувствовал мягкое озарение первого хмеля, согревающего кровь, которое я любил 
потому, что в его свете все неопределенное, неизвестное кажется таинственным 
приключением. В саду Ленц и Биндинг пели песню о сапере в Аргоннском лесу. 
Рядом со мной звучал голос незнакомой девушки; она говорила тихо и медленно, 
низким, волнующим, чуть хриплым голосом. Я допил свой бокал.

Вернулись Ленц и Биндинг. Они несколько протрезвели на свежем воздухе. Мы стали 
собираться. Я подал девушке пальто. Она стояла передо мной, плавно расправляя 
плечи, откинув голову назад, чуть приоткрыв рот в улыбке, которая никому не 
предназначалась и была направлена куда-то в потолок. На мгновенье я опустил 
пальто. Как же это я ничего не замечал все время? Неужели я спал? Внезапно я 
понял восторг Ленца.

Она слегка повернулась ко мне и поглядела вопросительно. Я снова быстро поднял 
пальто и посмотрел на Биндинга, который стоял у стола, все еще пурпурнокрасный 
и с несколько остекленевшим взглядом.

– Вы полагаете, он сможет вести машину? – спросил я.

– Надеюсь.

Я все еще смотрел на нее:

– Если в нем нельзя быть уверенным, один из нас мог бы поехать с вами.

Она достала пудреницу и открыла ее.

– Обойдется, – сказала она. – Он даже лучше водит после выпивки.

– Лучше и, вероятно, неосторожнее, – возразил я. Она смотрела на меня поверх 
своего маленького зеркальца.

– Надеюсь, все будет благополучно, – сказал я. Мои опасения были очень 
преувеличены, потому что Биндинг держался достаточно хорошо. Но мне хотелось 
что-то предпринять, чтобы она еще не уходила.

– Вы разрешите мне завтра позвонить вам, чтобы узнать, все ли в порядке? – 
спросил я.

Она ответила не сразу.

– Ведь мы несем известную ответственность, раз уж затеяли эту выпивку, – 
продолжал я, – из особенности я со своим днем рождения. Она засмеялась:

– Ну что же, пожалуйста, – мой телефон – вестен 27–96.

Как только мы вышли, я сразу же записал номер. Мы поглядели, как Биндинг 
отъехал, и выпили еще по рюмке на прощанье. Потом запустили нашего «Карла». Он 
понесся сквозь легкий мартовский туман. Мы дышали учащенно, город двигался нам 
навстречу, сверкая и колеблясь, и, словно ярко освещенный пестрый корабль, в 
волнах тумана возник бар «Фредди». Мы поставили «Карла» на якорь. Жидким 
золотом тек коньяк, джин сверкал, как аквамарин, а ром был воплощением самой 
жизни. В железной неподвижности восседали мы на высоких табуретах у стойки, 
вокруг нас плескалась музыка, и бытие было светлым и мощным; оно наполняло нас 
новой силой, забывалась безнадежность убогих меблированных комнат, ожидающих 
нас, и все отчаянье нашего существования. Стойка бара была капитанским мостиком 
на корабле жизни, и мы, шумя, неслись навстречу будущему.




II


На следующий день было воскресенье. Я спал долго и проснулся только когда 
солнце осветило мою постель. Быстро вскочив, я распахнул окно. День был свеж и 
прозрачно ясен. Я поставил спиртовку на табурет и стал искать коробку с кофе. 
Моя хозяйка – фрау Залевски – разрешала мне варить кофе в комнате. Сама она