варила слишком жидкий. Мне он не годился, особенно наутро после выпивки. Вот 
уже два года, как я жил в пансионе фрау Залевски. Мне нравилась улица. Здесь 
всегда что-нибудь происходило, потому что вблизи друг от друга расположились 
дом профсоюзов, кафе «Интернационалы» и сборный пункт Армии спасения. К тому же,
 перед нашим домом находилось старое кладбище, на котором уже давно никого не 
хоронили. Там было много деревьев, как в парке, и в тихие ночи могло показаться,
 что живешь за городом. Но тишина наступала поздно, потому что рядом с 
кладбищем была шумная площадь с балаганами, каруселями и качелями.

Для фрау Залевски соседство кладбища было на руку. Ссылаясь на хороший воздух и 
приятный вид, она требовала более высокую плату. Каждый раз она говорила одно и 
то же: «Вы только подумайте, господа, какое местоположение!» Одевался я 
медленно. Это позволяло мне ощутить воскресенье. Я умылся, побродил по комнате, 
прочел газету, заварил кофе и, стоя у окна, смотрел, как поливают улицу, слушал 
пение птиц на высоких кладбищенских деревьях. Казалось, это звуки маленьких 
серебряных флейт самого господа бога сопровождают нежное ворчанье 
меланхолических шарманок на карусельной площади… Я выбрал рубашку и носки, и 
выбирал так долго, словно у меня их было в двадцать раз больше, чем на самом 
деле. Насвистывая, я опорожнил свои карманы: монеты, перочинный нож, ключи, 
сигареты… вдруг вчерашняя записка с номером телефона и именем девушки. Патриция 
Хольман. Странное имя – Патриция. Я положил записку на стол. Неужели это было 
только вчера? Каким давним это теперь казалось, – почти забытым в 
жемчужно-сером чаду опьянения. Как странно все-таки получается: когда пьешь, 
очень быстро сосредоточиваешься, но зато от вечера до утра возникают такие 
интервалы, которые длятся словно годы.

Я сунул записку под стопку книг. Позвонить? Пожалуй… А пожалуй, не стоит. Ведь 
на следующий день все выглядит совсем по-другому, не так, как представлялось 
накануне вечером. В конце концов я был вполне удовлетворен своим положением. 
Последние годы моей жизни были достаточно суматошливыми. «Только не принимать 
ничего близко к сердцу, – говорил Кестер. – Ведь то, что примешь, хочешь 
удержать. А удержать нельзя ничего».

В это мгновенье в соседней комнате начался обычный воскресный утренний скандал. 
Я искал шляпу, которую, видимо, забыл где-то накануне вечером, и поневоле 
некоторое время прислушивался. Там неистово нападали друг на друга супруги 
Хассе. Они уже пять лет жили здесь в маленькой комнате. Это были неплохие люди. 
Если бы у них была трехкомнатная квартира с кухней, в которой жена хозяйничала 
бы, да к тому же был бы еще и ребенок, их брак, вероятно, был бы счастливым. Но 
на квартиру нужны деньги. И кто может себе позволить иметь ребенка в такое 
беспокойное время. Вот они и теснились вдвоем; жена стала истеричной, а муж все 
время жил в постоянном страхе. Он боялся потерять работу, для него это был бы 
конец. Хассе было сорок пять лет. Окажись он безработным, никто не дал бы ему 
нового места, а это означало беспросветную нужду. Раньше люди опускались 
постепенно, и всегда еще могла найтись возможность вновь подняться, теперь за 
каждым увольнением зияла пропасть вечной безработицы.

Я хотел было тихо уйти, но раздался стук, и, спотыкаясь, вошел Хассе. Он 
свалился на стул:

– Я этого больше не вынесу.

Он был по сути добрый человек, с покатыми плечами и маленькими усиками. 
Скромный, добросовестный служащий. Но именно таким теперь приходилось особенно 
трудно. Да, пожалуй, таким всегда приходится труднее всех. Скромность и 
добросовестность вознаграждаются только в романах. В жизни их используют, а 
потом отшвыривают в сторону.

Хассе поднял руки:

– Подумайте только, опять у нас уволили двоих. Следующий на очереди я, вот 
увидите, я!

В таком страхе он жил постоянно от первого числа одного месяца до первого числа 
другого. Я налил ему рюмку водки. Он дрожал всем телом. В один прекрасный день 
он свалится, – это было очевидно. Больше он уже ни о чем не мог говорить.

– И все время эти упреки… – прошептал он. Вероятно, жена упрекала его в том, 
что он испортил ей жизнь. Это была женщина сорока двух лет, несколько рыхлая, 
отцветшая, но, разумеется, не так опустившаяся, как муж. Ее угнетал страх 
приближающейся старости. Вмешиваться было бесцельно.

– Послушайте, Хассе, – сказал я. – Оставайтесь у меня сколько хотите. Мне нужно 
уйти. В платяном шкафу стоит коньяк, может быть он вам больше понравится. Вот 
ром. Вот газеты. А потом, знаете что? Уйдите вечером с женой из этого логова. 
Ну, сходите хотя бы в кино. Это обойдется вам не дороже, чем два часа в кафе. 
Но зато больше удовольствия. Сегодня главное: уметь забывать! И не 
раздумывать! – Я похлопал его по плечу, испытывая что-то вроде угрызения 
совести. Впрочем, кино всегда годится. Там каждый может помечтать.