истлевшие в могиле. Эти портреты остались невостребованными или неоплаченными 
родственниками. И все это были люди, которые когда-то надеялись и дышали.

– Скажи, Фердинанд, ты не станешь постепенно меланхоликом в таком окружении?

Он пожал плечами:

– Нет, разве что циником. Меланхоликом становишься, когда размышляешь о жизни, 
а циником – когда видишь, что делает из нее большинство людей.

– Да, но ведь некоторые страдают по-настоящему…

– Конечно, но они не заказывают портретов.

Он встал.

– И хорошо, Робби, что у людей еще остается много важных мелочей, которые 
приковывают их к жизни, защищают от нее. А вот одиночество – настоящее 
одиночество, без всяких иллюзий – наступает перед безумием или самоубийством.

Большая голая комната плыла в сумерках. За стеной кто-то тихо ходил взад и 
вперед. Это была экономка, никогда не показывавшаяся при ком-нибудь из нас. Она 
считала, что мы восстанавливаем против нее Фердинанда, и ненавидела нас.

Я вышел и окунулся в шумное движение улицы, как в теплую ванну.




XI


Впервые я шел в гости к Пат. До сих пор обычно она навещала меня или я приходил 
к ее дому, и мы отправлялись куда-нибудь. Но всегда было так, будто она 
приходила ко мне только с визитом, ненадолго. Мне хотелось знать о ней больше, 
знать, как она живет.

Я подумал, что мог бы принести ей цветы. Это было нетрудно: городской сад за 
луна-парком был весь в цвету. Перескочив через решетку, я стал обрывать кусты 
белой сирени.

– Что вы здесь делаете? – раздался вдруг громкий голос. Я поднял глаза. Передо 
мной стоял человек с лицом бургундца и закрученными седыми усами. Он смотрел на 
меня с возмущением. Не полицейский и не сторож, но, судя по всему, старый 
офицер в отставке.

– Это нетрудно установить, – вежливо ответил я, – я обламываю здесь ветки 
сирени.

На мгновение у отставного военного отнялся язык.

– Известно ли вам, что это городской парк? – гневно спросил он.

Я рассмеялся:

– Конечно, известно; или, по-вашему, я принял это место за Канарские острова?

Он посинел. Я испугался, что его хватит удар.

– Сейчас же вон отсюда! – заорал он первоклассным казарменным басом. – Вы 
расхищаете городскую собственность! Я прикажу вас задержать!

Тем временем я успел набрать достаточно сирени.

– Но сначала меня надо поймать. Ну-ка, догони, дедушка! – предложил я старику, 
перемахнул через решетку и исчез.

* * *


Перед домом Пат я еще раз придирчиво осмотрел свой костюм. Потом я поднялся по 
лестнице. Это был современный новый дом – прямая противоположность моему 
обветшалому бараку. Лестницу устилала красная дорожка. У фрау Залевски этого не 
было, не говоря уже о лифте.

Пат жила на четвертом этаже. На двери красовалась солидная латунная табличка. 
„Подполковник Эгберт фон Гаке“. Я долго разглядывал ее. Прежде чем позвонить, я 
невольно поправил галстук. Мне открыла девушка в белоснежной наколке и 
кокетливом передничке; было просто невозможно сравнить ее с нашей неуклюжей 
косоглазой Фридой. Мне вдруг стало не по себе.