ругают, пусть стыдят, но я не мог, не мог сказать «нет», сказать, что никогда 
не бывал там… тогда я этого не мог…

Мы стояли у окна, туман льнул к стеклам, густел около них, и я почувствовал там,
 за туманом, притаилось мое прошлое, молчаливое и невидимое… Дни ужаса и 
холодной испарины, пустота, грязь клочья зачумленного бытия, беспомощность, 
расточительная трата сил, бесцельно уходящая жизнь, – но здесь, в тени передо 
мной, ошеломляюще близко, ее тихое дыхание, ее непостижимое присутствие и тепло,
 ее ясная жизнь, – я должен был это удержать, завоевать…

– Рио… – сказал я. – Рио-де-Жанейро – порт как сказка. Семью дугами вписывается 
море в бухту, и белый сверкающий город поднимается над нею…

Я начал рассказывать о знойных городах и бесконечных равнинах, о мутных, 
илистых водах рек, о мерцающих островах и о крокодилах, о лесах, пожирающих 
дороги, о ночном рыке ягуаров, когда речной пароход скользит в темноте сквозь 
удушливую теплынь, сквозь ароматы ванильных лиан и орхидей, сквозь запахи 
разложения, – все это я слышал от Ленца, но теперь я почти не сомневался, что и 
вправду был там, – так причудливо сменились воспоминания с томлением по всему 
этому, с желанием привнести в невесомую и мрачную путаницу моей жизни хоть 
немного блеска, чтобы не потерять это необъяснимо красивое лицо, эту внезапно 
вспыхнувшую надежду, это осчастливившее меня цветение… Что стоил я сам по себе 
рядом с этим?.. Потом, когда-нибудь, все объясню, потом, когда стану лучше, 
когда все будет прочнее… потом… только не теперь… «Манаос… – говорил я, – 
Буэнос-Айрес…» – И каждое слово звучало как мольба, как заклинание.

* * *


Ночь. На улице начался дождь. Капли падали мягко и нежно, не так, как месяц 
назад, когда они шумно ударялись о голые ветви лип; теперь они тихо шуршали, 
стекая вниз по молодой податливой листве, мистическое празднество, таинственней 
ток капель к корням, от которых они поднимутся снова вверх и превратятся в 
листья, томящиеся весенними ночами по дождю.

Стало тихо. Уличный шум смолк. Над тротуаром метался свет одинокого фонаря. 
Нежные листья деревьев, освещенные снизу, казались почти белыми, почти 
прозрачными, а кроны были как мерцающие светлые паруса.

– Слышишь, Пат? Дождь…

– Да…

Она лежала рядом со мной. Бледное лицо и темные волосы на белой подушке. Одно 
плечо приподнялось. Оно доблескивало, как матовая бронза. На руку падала узкая 
полоска света. – Посмотри… – сказала она, поднося ладони к лучу.

– Это от фонаря на улице, – сказал я.

Она привстала. Теперь осветилось и ее лицо. Свет сбегал по плечам и груди, 
желтый как пламя восковой свечи; он менялся, тона сливались, становились 
оранжевыми; а потом замелькали синие круги, и вдруг над ее головой ореолом 
всплыло теплое красное сияние. Оно скользнуло вверх и медленно поползло по 
потолку.

– Это реклама на улице.

– Видишь, как прекрасна твоя комната.

– Прекрасна, потому что ты здесь. Она никогда ужа не будет такой, как прежде… 
потому что ты была здесь. Овеянная бледно-синим светом, она стояла на коленях в 
постели.

– Но… – сказала она, – я ведь еще часто буду приходить сюда… Часто…

Я лежал не шевелясь и смотрел на нее. Расслабленный, умиротворенный и очень 
счастливый, я видел все как сквозь мягкий, ясный сон.

– Как ты хороша, Пат! Куда лучше, чем в любом из твоих платьев.

Она улыбнулась и наклонилась надо мной:

– Ты должен меня очень любить, Робби. Не знаю, что я буду делать без любви!

Ее глаза были устремлены на меня. Лицо было совсем близко, взволнованное, 
открытое, полное страстной силы.

– Держи меня крепко, – прошептала она. – Мне нужно, чтобы кто-то держал меня 
крепко, иначе я упаду, Я боюсь.