– Устоями человеческого общества являются корыстолюбие, страх и продажность, – 
возразил Грау. – Человек зол, но он любит добро… когда его творят другие. – Он 
протянул свою рюмку Ленцу: – Так-то, а теперь налей мне и не болтай весь вечер, 
дай и другим слово вымолвить.

Я перелез через диван, чтобы пробраться к Кестеру. Мне внезапно пришла в голову 
новая мысль:

– Отто, сделай мне одолжение. Завтра вечером мне нужен кадилляк.

Браумюллер оторвался от пристального изучения едва одетой креольской танцовщицы.


– А разве ты уже научился разворачиваться? – поинтересовался он. – Я все думал, 
что ты умеешь ездить только по прямой, и то когда кто-нибудь другой держит 
баранку вместо тебя.

– Уж ты помолчи, Тео, – возразил я. – Шестого числа на гонках мы тебя разделаем 
под орех.

Браумюллер захлебнулся от хохота.

– Ну, так как же, Отто? – спросил я напряженно.

– Машина не застрахована, Робби, – сказал Кестер.

– Я буду ползти, как улитка, и гудеть, как сельский автобус. И всего лишь 
несколько километров по городу.

Отто прищурился так, что глаза его стали маленькими щелочками, и улыбнулся:

– Ладно, Робби, я не возражаю.

– Что же это, машина понадобилась тебе, вероятно, к твоему новому 
галстуку? – спросил подошедший Ленц.

– Заткнись, – ответил я и отодвинул его в сторону.

Но он не отставал.

– А ну, покажись-ка, деточка! – он ощупал шелковую ткань галстука. – 
Великолепно. Наш ребенок становится записным пижоном. Похоже, что ты 
собираешься на смотрины невесты.

– Сегодня ты, фокусник-трансформатор, меня не разозлишь, – сказал я.

– Смотрины невесты? – Фердинанд Грау поднял голову. – А почему бы ему и не 
присмотреть себе невесту? – Он оживился и обратился ко мне: – Так и поступай, 
Робби. Это по тебе. Для любви необходима известная наивность. У тебя она есть. 
Сохрани же ее. Это дар божий. Однажды утратив ее, уже не вернешь никогда.

– Не принимай все это слишком близко к сердцу, – ухмылялся Ленц. – Родиться 
глупым не стыдно; стыдно только умирать глупцом.

– Молчи, Готтфрид, – Грау отмел его в сторону одним движением своей могучей 
лапищи. – О тебе здесь нет речи, обозный романтик. О тебе жалеть не придется.

– Валяй, Фердинанд, высказывайся, – сказал Ленц. – Высказаться – значит 
облегчить душу.

– Ты симулянт, – заявил Грау, – высокопарный симулянт.

– Все мы такие, – ухмыльнулся Ленц. – Все мы живем только иллюзиями и долгами.

– Вот именно, – сказал Грау, поднимая густые клочкастые брови, и по очереди 
оглядел всех нас. – Иллюзии от прошлого, а долги в счет будущего. – Потом он 
опять повернулся ко мне: – Наивность, сказал я, Робби. Только завистники 
называют ее глупостью. Не обижайся на них. Это не недостаток, а, напротив 
достоинство.

Ленц попытался что-то сказать, но Фердинанд уже продолжал снова:

– Ты ведь знаешь, что я имею в виду: простую душу, еще не изъеденную скепсисом 
и сверхинтеллигенгностью. Парцифаль был глуп. Будь он умен, он никогда не 
завоевал бы кубок святого Грааля. Только глупец побеждает в жизни, умник видит 
слишком много препятствий и теряет уверенность, не успев еще ничего начать. В 
трудные времена наивность – это самое драгоценное сокровище, это волшебный плащ,
 скрывающий те опасности, на которые умник прямо наскакивает, как 
загипнотизированный. – Он сделал глоток и посмотрел на меня огромными глазами, 
которые, словно куски неба, светились на его изборожденном морщинами лице. –