разоряется младенец, но это не мой.

Все дамы шипели, как гнездо змей, чтобы успокоить орущее существо. Но они 
достигли только того, что он еще больше разошелся. Лишь теперь я заметил, что 
это действительно необычайное дитя: легкие у него, должно быть, доставали до 
бедер, иначе нельзя было объяснить такую потрясающую звучность его голоса. Я 
оказался в очень затруднительном положении: мои глаза метали яростные взгляды 
на этот материнский спектакль, а ртом я пытался произносить в телефонную трубку 
приветливые слова; от темени до носа я был воплощением грозы, от носа до 
подбородка – солнечным весенним полднем. Позже я сам не мог понять, как мне все 
же удалось договориться о встрече на следующий вечер.

– Вы должны были бы установить здесь звуконепроницаемую телефонную будку, – 
сказал я фрау Залевски. Но она за словом в карман не полезла.

– С чего бы это? – спросила она, сверкая глазами. – Неужели вам так много 
приходится скрывать?

Я смолчал и удалился. Нельзя вступать в борьбу против возбужденных материнских 
чувств. На их стороне моралисты всего мира.

На вечер была назначена встреча у Готтфрида. Поужинав в небольшом трактире, я 
отправился к нему. По пути купил в одном из самых элегантных магазинов мужской 
одежды роскошный новый галстук для предстоящего торжества. Я все еще был 
потрясен тем, как легко все прошло, и поклялся быть завтра серьезным, как 
директор похоронной конторы.

Логово Готтфрида уже само по себе являлось достопримечательностью. Оно было 
увешано сувенирами, привезенными из странствий по Южной Америке. Пестрые 
соломенные маты на стенах, несколько масок, высушенная человеческая голова, 
причудливые глиняные кувшины, копья и – главное сокровище – великолепный набор 
снимков, занимавший целую стену: индианки и креолки, красивые, смуглые, 
ласковые зверьки, необычайно изящные и непринужденные.

Кроме Ленца и Кестера, там были еще Браумюллер и Грау.

Тео Браумюллер, с загорелой медно-красной плешью, примостился на валике дивана 
и восторженно рассматривал готтфридовскую коллекцию снимков. Тео был пайщиком 
одной автомобильной фабрики и давнишним приятелем Кестера. Шестого он должен 
был участвовать в тех же гонках, на которые Отто записал нашего «Карла».

Фердинанд Грау громоздился у стола – массивный, разбухший и уже довольно пьяный.
 Увидев меня, он огромной лапищей притянул меня к себе.

– Робби, – сказал он охрипшим голосом. – Зачем ты пришел сюда, к погибшим? Тебе 
здесь нечего делать! Уходи. Спасайся. Ты еще можешь спастись! Я посмотрел на 
Ленца. Он подмигнул мне:

– Фердинанд уже крепко в градусе. Два дня подряд он пропивает одну дорогую 
покойницу. Продал портрет и сразу же получил наличными.

Фердинанд Грау был художником. Однако он давно уже умер бы с голоду, если бы не 
обрел своеобразной специализации. С фотографий умерших он писал по заказу их 
скорбящих родственников на редкость верные портреты. Этим он кормился и даже не 
плохо. Его пейзажи, которые действительно были замечательны, никто не покупал. 
Все это обычно придавало его рассуждениям несколько пессимистическую окраску.

– На этот раз заказывал трактирщик, – сказал он. – Трактирщик, у которого 
померла тетка, торговавшая уксусом и жирами. – Его передернуло. – Жутко!

– Послушай, Фердинанд, – вмешался Ленц. – Ты не должен употреблять таких резких 
выражений. Ведь тебя кормит одно из лучших человеческих свойств: склонность к 
благоговению.

– Чепуха, – возразил Грау. – Меня кормит сознание вины. Благоговение к памяти 
умерших это не что иное, как сознание вины перед ними. Люди стараются 
возместить то зло, которое они причинили покойникам при жизни. – Он медленно 
провел рукой по разгоряченному лицу. – Ты можешь себе представить, сколько раз 
мой трактирщик желал своей тетке, чтобы она подохла, – зато теперь он 
заказывает ее портрет в самых нежных красках и вешает его над диваном. Так ему 
больше по душе. Благоговение! Человек вспоминает о своих скудных запасах 
доброты обычно когда уже слишком поздно. И тогда он бывает очень растроган тем, 
каким благородным, оказывается, мог бы он быть, и считает себя добродетельным. 
Добродетель, доброта, благородство… – Он отмахнулся своей огромной ручищей. – 
Эти качества всегда предпочитаешь находить у других, чтобы их же водить за нос.

Ленц ухмыльнулся:

– Ты потрясаешь устои человеческого общества, Фердинанд.