– Что хочет позвонить еще раз вечером. Только я сразу сказала, что едва ли 
стоит. Что вас по вечерам никогда не бывает дома.

Я уставился на нее:

– Что? Вы так и сказали? Господи, хоть бы кто-нибудь научил вас разговаривать 
по телефону.

– Я умею разговаривать по телефону, – заявила нахально Фрида. – Вы ведь 
действительно никогда не бываете дома по вечерам.

– Вам до этого нет никакого дела, – рассердился я. – В следующий раз вы еще 
станете рассказывать, что у меня носки дырявые.

– Отчего ж нет, могу, – ответила Фрида язвительно, вытаращив на меня свои 
воспаленные красноватые глаза. Мы с ней издавна враждовали.

Всего приятнее было бы сунуть ее головой в кастрюлю с супом, но я сдержался, 
полез в карман, ткнул ей в руку марку и спросил примирительно:

– Эта дама не назвала себя?

– Не-ет, – сказала Фрида.

– А какой у нее голос? Немного глуховатый, низкий, и кажется, будто она слегка 
охрипла, не так ли?

– Не помню, – заявила Фрида так равнодушно, словно я и не давал ей марки.

– Какое у вас красивое колечко, право прелестное, – сказал я. – Ну подумайте 
получше, может быть все-таки припомните?

– Нет, – ответила Фрида, так и сияя от злорадства.

– Ну так пойди и повесся, чертова метелка! – прошипел я и ушел, не оборачиваясь.


* * *


Вечером я пришел домой ровно в шесть. Отперев дверь, я увидел необычную картину.
 В коридоре стояла фрау Бендер – сестра из приюта для младенцев, и вокруг нее 
столпились все женщины нашей квартиры.

– Идите-ка сюда, – позвала фрау Залевски. Оказывается, причиной сборища был 
разукрашенный бантиками младенец. Фрау Бендер привезла его в коляске. Это был 
самый обыкновенный ребенок, но все дамы наклонялись над ним с выражением такого 
неистевого восторга, словно это было первое дитя, появившееся на свет. Все они 
кудахтали и ворковали, щелкали пальцами над носом маленького существа и 
складывали губы бантиком. Даже Эрна Бениг в своем драконовом кимоно участвовала 
в этой оргии платонического материнства.

– Разве это не очаровательное существо? – спросила фрау Залевски, расплываясь 
от умиления.

– Об этом можно будет с уверенностью сказать только лет через двадцать – 
тридцать, – ответил я, косясь на телефон. Лишь бы только меня не вызвали в то 
время, пока здесь все в сборе.

– Да вы посмотрите на него хорошенько, – требовала от меня фрау Хассе.

Я посмотрел. Младенец как младенец. Ничего особенного в нем нельзя было 
обнаружить. Разве что поразительно маленькие ручонки и потом – странное 
сознание, что ведь и сам был когда-то таким крохотным.

– Бедный червячок, – сказал я. – Он еще и не подозревает, что ему предстоит. 
Хотел бы я знать, что это будет за война, на которую он поспеет.

– Жестокий человек, – сказала фрау Залевски. – Неужели у вас нет чувств?

– У меня даже слишком много чувств, – возразил я. – В противном случае у меня 
не было бы таких мылей. – С этими словами я отступил к себе в комнату.

Через десять минут зазвонил телефон. Я услышал, что называют меня, и вышел. 
Разумеется, все общество еще оставалось там. Оно не расступилось и тогда, когда,
 прижав к уху трубку, я слушал голос Патриции Хольман, благодарившей меня за 
цветы. Наконец младенцу, который, видимо, был самым разумным из этой компании, 
надоели все обезьяньи штуки, и он внезапно яростно заревел.

– Простите, – сказал я в отчаянии в трубку. – Я ничего не слышу, здесь