эпитафий.

Так я просидел довольно долго, размышляя о всякой всячине. Вспомнил, какими мы 
были тогда, вернувшись с войны, – молодые и лишенные веры, как шахтеры из 
обвалившейся шахты. Мы хотели было воевать против всего, что определило наше 
прошлое, – против лжи и себялюбия, корысти и бессердечия; мы ожесточились и не 
доверяли никому, кроме ближайшего товарища, не верили ни во что, кроме таких 
никогда нас не обманывавших сил, как небо, табак, деревья, хлеб и земля; но что 
же из этого получилось? Все рушилось, фальсифицировалось и забывалось. А тому, 
кто не умел забывать, оставались только бессилие, отчаяние, безразличие и водка.
 Прошло время великих человеческих мужественных мечтаний. Торжествовали дельцы. 
Продажность. Нищета.

* * *


«Вам хорошо, вы одиноки», – сказал мне Хассе. Что ж, и впрямь все отлично,
 – кто одинок, тот не будет покинут. Но иногда по вечерам это искусственное 
строение обрушивалось и жизнь становилась рыдающей стремительной мелодией, 
вихрем дикой тоски, желаний, скорби и надежд. Вырваться бы из этого 
бессмысленного отупения, бессмысленного вращения этой вечной шарманки, – 
вырваться безразлично куда. Ох, эта жалкая мечта о том, чтоб хоть чуточку 
теплоты, – если бы она могла воплотиться в двух руках и склонившемся лице! Или 
это тоже самообман, отречение и бегство? Бывает ли что-нибудь иное, кроме 
одиночества?

Я закрыл окно. Нет, иного не бывает. Для всего иного слишком мало почвы под 
ногами.

* * *


Все же на следующее утро я вышел очень рано и по дороге в мастерскую разбудил 
владельца маленькой цветочной лавки. Я выбрал букет роз и велел сразу же 
отослать. Я почувствовал себя несколько странно, когда стал медленно 
надписывать на карточке адрес. Патриция Хольман…




V


Кестер, надев самый старый костюм, отправился в финансовое управление. Он хотел 
добиться, чтобы нам уменьшили налог. Мы с Ленцем остались в мастерской.

– К бою, Готтфрид, – сказал я. – Штурмуем толстый кадилляк.

Накануне вечером было опубликовано наше объявление. Значит, мы уже могли 
ожидать покупателей, – если они вообще окажутся. Нужно было подготовить машину.

Сперва промыли все лакированные поверхности. Машина засверкала и выглядела уже 
на сотню марок дороже. Потом залили в мотор масло, самое густое, какое только 
нашлось. Цилиндры были не из лучших и слегка стучали. Это возмещалось густотою 
смазки, мотор работал удивительно тихо. Коробку скоростей и дифер мы также 
залили густою смазкой, чтобы они были совершенно беззвучны.

Потом выехали. Вблизи был участок с очень плохой мостовой. Мы прошли по нему на 
скорости в пятьдесят километров. Шасси громыхало. Мы выпустили четверть 
атмосферы из баллонов и проехали еще раз. Стало получше. Мы выпустили еще одну 
четверть атмосферы. Теперь уже ничто не гремело.

Мы вернулись, смазали скрипевший капот, приспособили к нему несколько небольших 
резиновых прокладок, залили в радиатор горячей воды, чтобы мотор сразу же 
запускался, и опрыскали машину снизу керосином из пульверизатора – там тоже 
появился блеск. После всего Готтфрид Ленц воздел руки к небу:

– Гряди же, благословенный покупатель! Гряди, о любезный обладатель бумажника! 
Мы ждем тебя, как жених невесту.

* * *


Но невеста заставляла себя ждать. И поэтому мы вкатили на канаву боевую 
колесницу булочника и стали снимать переднюю ось. Несколько часов мы работали 
мирно, почти не разговаривая. Потом я услышал, что Юпп у бензиновой колонки 
стал громко насвистывать песню: «Чу! кто там входит со двора!..»

Я выбрался из канавы и поглядел в окно. Невысокий коренастый человек бродил 
вокруг кадилляка. У него была внешность солидного буржуа.