Они все прикрывают. Даже могилы.

Я посмотрел на него. Он был неподвижен. В его глазах мерцали отблески белого 
света, заливавшего наш двор. Мотор все еще работал, тихо урча: казалось, что 
земля под нами вздрагивает.

– Пожалуй, теперь я мог бы спокойно выпить, сказал я и откупорил бутылку.

Кестер заглушил мотор. Потом обернулся к Ленцу:

– Луна уже достаточно светит, чтобы можно было увидеть рюмку, Готтфрид. Выключи 
иллюминацию. Особенно на форде. Эта штука напоминает мне косой прожектор, 
напоминает войну. Невесело бывало в ночном полете, когда такие твари вцеплялись 
в самолет.

Ленц кивнул:

– А мне они напоминают… да, впрочем, все равно что! – Он поднялся и выключил 
фары.

Луна уже выбралась из-за фабричных крыш. Она становилась все ярче и, как 
большой желтый фонарь, висела теперь на ветвях сливы. А ветви тихо 
раскачивались, колеблемые легким ветерком.

– Диковинно! – сказал немного погодя Ленц. – Почему это устанавливают памятники 
разным людям, а почему бы не поставить памятник луне или цветущему дереву?

* * *


Я рано пришел домой. Когда я отпер дверь в коридор, послышалась музыка. Играл 
патефон Эрны Бениг – секретарши. Пел тихий, чистый женский голос. Потом 
заискрились приглушенные скрипки и пиччикато на банджо. И снова голос, 
проникновенный, ласковый, словно задыхающийся от счастья. Я прислушался, 
стараясь различить слова. Тихое пение женщины звучало необычайно трогательно 
здесь, в темном коридоре, над швейной машиной фрау Бендер и сундуками семейства 
Хассе…

Я поглядел на чучело кабаньей головы на стене в кухне, – слышно было, как 
служанка грохочет там посудой. – «Как могла я жить без тебя?..» – пел голос 
всего в двух шагах, за дверью.

Я пожал плечами и пошел в свою комнату. Рядом слышалась возбужденная перебранка.
 Уже через несколько минут раздался стук и вошел Хассе.

– Не помешаю? – спросил он утомленно.

– Нисколько, – ответил я. – Хотите выпить?

– Нет, уж лучше не стоит. Я только посижу.

Он тупо глядел в пространство перед собой.

– Вам-то хорошо, – сказал он. – Вы одиноки.

– Чепуха, – возразил я. – Когда все время торчишь вот так один, тоже несладко – 
поверьте уж мне.

Он сидел съежившись в кресле. Глаза его казались остекленевшими. В них 
отражался свет уличного фонаря, проникавший в полутьму комнаты. Его худые плечи 
обвисли.

– Я себе по-иному представлял жизнь, – сказал он погодя.

– Все мы так… – сказал я.

Через полчаса он ушел к себе, чтобы помириться с женой. Я отдал ему несколько 
газет и полбутылки ликера кюрассо, с незапамятных времен застрявшую у меня на 
шкафу, – приторно сладкая дрянь, но для него-то как раз хороша, ведь он все 
равно ничего не смыслил в этом.

Он вышел тихо, почти беззвучно – тень в тени, – словно погас. Я запер за ним 
дверь. Но за это мгновенье из коридора, словно взмах пестрого шелкового платка, 
впорхнул клочок музыки – скрипки, приглушенные банджо – «Как могла я жить без 
тебя?»

Я сел у окна. Кладбище было залито лунной синевой. Пестрые сплетения световых 
реклам взбирались на вершины деревьев, и из мглы возникали, мерцая, каменные 
надгробья. Они были безмолвны и вовсе не страшны. Мимо них проносились, гудя, 
автомашины, и лучи от фар стремительно пробегали по выветрившимся строкам