Девушка сидела, съежившись на своем стуле, чужая и таинственная, словно ее 
принесло сюда откуда-то из другой жизни. Я говорил и слышал свой голос, но 
казалось, что это не я, что говорит кто-то другой, и такой, каким я бы хотел 
быть. Слова, которые я произносил, уже не были правдой, они смещались, они 
теснились, уводя в иные края, более пестрые и яркие, чем те, в которых 
происходили мелкие события моей жизни; я знал, что говорю неправду, что сочиняю 
и лгу, но мне было безразлично, – ведь правда была безнадежной и тусклой. И 
настоящая жизнь была только в ощущении мечты, в ее отблесках.

На медной обивке бара пылал свет. Время от времени Валентин поднимал свой бокал 
и бормотал себе под нос какое-то число. Снаружи доносился приглушенный плеск 
улицы, прерываемый сигналами автомобилей, звучавшими, как голоса хищных птиц. 
Когда кто-нибудь открывал дверь, улица что-то кричала нам. Кричала, как 
сварливая, завистливая старуха.

* * *


Уже стемнело, когда я проводил Патрицию Хольман домой. Медленно шел я обратно. 
Внезапно я почувствовал себя одиноким и опустошенным. С неба просеивался мелкий 
дождик. Я остановился перед витриной. Только теперь я заметил, что слишком 
много выпил. Не то чтобы я качался, но все же я это явственно ощутил.

Мне стало сразу жарко. Я расстегнул пальто и сдвинул шляпу на затылок. «Черт 
возьми, опять это на меня нашло. Чего я только не наговорил ей!»

Я даже не решался теперь все точно припомнить. Я уже забыл все, и это было 
самое худшее. Теперь, здесь, в одиночестве, на холодной улице, сотрясаемой 
автобусами, все выглядело совершенно по-иному, чем тогда, в полумраке бара. Я 
проклинал себя. Хорошее же впечатление должен был я произвести на эту девушку. 
Ведь она-то, конечно, заметила. Ведь она сама почти ничего не пила. И, прощаясь,
 она как-то странно посмотрела на меня.

– Господи ты боже мой! – Я резко повернулся. При этом я столкнулся с маленьким 
толстяком.

– Ну! – сказал я яростно.

– Разуйте глаза, вы, соломенное чучело! – пролаял толстяк.

Я уставился на него.

– Что, вы людей не видели, что ли? – продолжал он тявкать.

Это было мне кстати.

– Людей-то видел, – ответил я. – Но вот разгуливающие пивные бочонки не 
приходилось.

Толстяк ненадолго задумался. Он стоял, раздуваясь.

– Знаете что, – фыркнул он, – отправляйтесь в зоопарк. Задумчивым кенгуру 
нечего делать на улице.

Я понял, что передо мной ругатель высокого класса. Несмотря на паршивое 
настроение, нужно было соблюсти достоинство.

– Иди своим путем, душевнобольной недоносок, – сказал я и поднял руку 
благословляющим жестом. Он не последовал моему призыву.

– Попроси, чтобы тебе мозги бетоном залили, заплесневелый павиан! – лаял он.

Я ответил ему «плоскостопым выродком». Он обозвал меня попугаем, а я его 
безработным мойщиком трупов. Тогда он почти с уважением охарактеризовал меня: 
«Коровья голова, разъедаемая раком». А я, чтобы уж покончить, кинул: «Бродячее 
кладбище бифштексов».

Его лицо внезапно прояснилось.

– Бродячее кладбище бифштексов? Отлично, – сказал он. – Этого я еще не знал, 
включаю в свой репертуар. Пока!.. – Он приподнял шляпу, и мы расстались, 
преисполненные уважения друг к другу.

Перебранка меня освежила. Но раздражение осталось. Оно становилось сильнее по 
мере того, как я протрезвлялся. И сам себе я казался выкрученным мокрым 
полотенцем. Постепенно я начинал сердиться уже не только на себя. Я сердился на 
все и на девушку тоже. Ведь это из-за нее мне пришлось напиться. Я поднял 
воротник. Ладно, пусть она думает, что хочет. Теперь мне это безразлично, – по 
крайней мере она сразу поняла, с кем имеет дело. А по мне – так пусть все идет