утверждал, что обязан торжественно отмечать свое счастье – то, что он уцелел на 
войне. И его не смущало, что с тех пор прошло уже несколько лет. Он заявлял, 
что такое счастье невозможно переоценить: сколько ни празднуй, все мало. Он был 
одним из тех, кто необычайно остро помнил войну. Все мы уже многое забыли, а он 
помнил каждый день и каждый час.

Я заметил, что он уже много выпил. Он сидел в углу, погруженный в себя, от 
всего отрешенный. Я поднял руку:

– Салют, Валентин. Он очнулся и кивнул:

– Салют, Робби.

Мы сели за столик в углу. Подошел бармен.

– Что бы вы хотели выпить? – спросил я девушку.

– Пожалуй, рюмку мартини, – ответила она, – сухого мартини.

– В этом Фред специалист, – заявил я. Фред позволил себе улыбнуться.

– Мне как обычно, – сказал я.

В баре было прохладно и полутемно. Пахло пролитым джином и коньяком. Это был 
терпкий запах, напоминавший аромат можжевельника и хлеба. С потолка свисала 
деревянная модель парусника. Стена за стойкой была обита медью. Мягкий свет 
одинокой лампы отбрасывал на нее красные блики, словно там отражалось подземное 
пламя. В зале горели только две маленькие лампы в кованых бра – одна над 
столиком Валентина, другая над нашим. Желтые пергаментные абажуры на них были 
сделаны из старых географических карт, казалось – это узкие светящиеся ломти 
мира.

Я был несколько смущен и не знал, с чего начинать разговор. Ведь я вообще не 
знал эту девушку и, чем дольше глядел на нее, тем более чуждой она мне казалась.
 Прошло уже много времени с тех пор, как я был вот так вдвоем с женщиной, у 
меня не было опыта. Я привык общаться с мужчинами. В кафе мне было не по себе, 
оттого что там слишком шумно, а теперь я внезапно ощутил, что здесь слишком 
тихо. Из-за этой тишины вокруг каждое слово приобретало особый вес, трудно было 
говорить непринужденно. Мне захотелось вдруг снова вернуться в кафе.

Фред принес бокалы. Мы выпили. Ром был крепок и свеж. Его вкус напоминал о 
солнце. В нем было нечто, дающее поддержку. Я выпил бокал и сразу же протянул 
его Фреду.

– Вам нравится здесь? – спросил я.

Девушка кивнула. – Ведь здесь лучше, чем в кондитерской?

– Я ненавижу кондитерские, – сказала она.

– Так зачем же нужно было встретиться именно там? – спросил я удивленно.

– Не знаю. – Она сняла шапочку. – Просто я ничего другого не придумала.

– Тем лучше, что вам здесь нравится. Мы здесь часто бываем. По вечерам эта 
лавочка становится для нас чем-то вроде родного дома.

Она засмеялась:

– А ведь это, пожалуй, печально?

– Нет, – сказал я. – Это в духе времени. Фред принес мне второй бокал. И рядом 
с ним он положил на стол зеленую гаванну:

– От господина Гаузера.

Валентин кивнул мне из своего угла и поднял бокал.

– Тридцать первое июля семнадцатого года, Робби, – пробасил он.

Я кивнул ему в ответ и тоже поднял бокал. Он обязательно должен был пить с 
кем-нибудь. Мне случалось по вечерам замечать, как он выпивал где-нибудь в 
сельском трактире, обращаясь к луне или к кусту сирени. При этом он вспоминал 
один из тех дней в окопах, когда особенно тяжело приходилось, и был благодарен 
за то, что он здесь и может вот так сидеть.

– Это мой друг, – сказал я девушке. – Товарищ по фронту. Он единственный 
человек из всех, кого я знаю, который сумел из большого несчастья создать для 
себя маленькое счастье. Он не знает, что ему делать со своей жизнью, и поэтому 
просто радуется тому, что все еще жив.