Мы услышали горячее прерывистое дыхание больного, метавшегося в жару. На 
свинцовом лице мужчины ярко проступали странные красные пятна. Рот был широко 
открыт, глаза выкатились, а руки беспокойно двигались по одеялу. Он был без 
сознания. У кровати сидела сестра и читала. Когда Жаффе вошел, она отложила 
книгу и поднялась. Он посмотрел на температурный лист, показывавший сплошь 
сорок градусов, и покачал головой:

– Двустороннее воспаление легких плюс плеврит. Вот уже неделю борется со 
смертью, как бык. Рецидив. Был почти здоров. Слишком рано вышел на работу. Жена 
и четверо детей. Безнадежно.

Он выслушал сердце и проверил пульс. Сестра, помогая ему, уронила книгу на пол. 
Я поднял ее, – это была поваренная книга. Руки больного непрерывно, как пауки, 
сновали по одеялу. Это был единственный звук, нарушавший тишину.

– Останьтесь здесь на ночь, сестра, – сказал Жаффе.

Мы вышли. Розовый закат стал ярче. Теперь его свет заполнял весь коридор, как 
облако.

– Проклятый свет, – сказал я.

– Почему? – спросил Жаффе.

– Несовместимые явления. Такой закат – и весь этот страх.

– Но они существуют, – сказал Жаффе.

В следующей комнате лежала женщина, которую доставили днем. У нее было тяжелое 
отравление вероналом. Она хрипела. Накануне произошел несчастный случай с ее 
мужем – перелом позвоночника. Его привезли домой в полном сознании, и он 
надсадно кричал. Ночью он умер.

– Она выживет? – спросил я. – Вероятно.

– Зачем?

– За последние годы у меня было пять подобных случаев, – сказал Жаффе. – Только 
одна пациентка вторично пыталась отравиться. Из остальных две снова вышли замуж.


В комнате рядом лежал мужчина с параличом двенадцатилетней давности. У него 
была восковая кожа, жиденькая черная бородка и очень большие, спокойные глаза.

– Как себя чувствуете? – спросил Жаффе.

Больной сделал неопределенный жест. Потом он показал на окно:

– Видите, какое небо! Будет дождь, я это чувствую. – Он улыбнулся. – Когда идет 
дождь, лучше спится.

Перед ним на одеяле была кожаная шахматная доска с фигурками на штифтах. Тут же 
лежала кипа газет и несколько книг.

Мы пошли дальше. Я видел молодую женщину с синими губами и дикими от ужаса 
глазами, совершенно истерзанную тяжелыми родами; ребенка-калеку с тонкими 
скрюченными ножками и рахитичной головой; мужчину без желудка; дряхлую старушку 
с совиным лицом, плакавшую оттого, что родные не заботились о ней, – они 
считали, что она слишком медленно умирает; слепую, которая верила, что вновь 
прозреет; сифилитического ребенка с кровавой сыпью и его отца, сидевшего у 
постели; женщину, которой утром ампутировали вторую грудь; еще одну женщину с 
телом, искривленным от суставною ревматизма; третью, у которой вырезали 
яичники; рабочего с раздавленными почками.

Так мы шли из комнаты в комнату, и всюду было одно и то же – стонущие, 
скованные судорогой тела, неподвижные, почти угасшие тени, какой-то клубок 
мучений, нескончаемая цепь страданий, страха, покорности, боли, отчаяния, 
надежды, нужды; и всякий раз, когда за нами затворялась дверь, в коридоре нас 
снова встречал розоватый свет этого неземного вечера; сразу после ужаса 
больничных палат это нежное серовато-золотистое облако. И я не мог понять, 
чудовищная ли это насмешка или непостижимое сверхчеловеческое утешение. Жаффе 
остановился у входа в операционный зал. Через матовое стекло двери лился резкий 
свет. Две сестры катили низкую тележку. На ней лежала женщина. Я уловил ее 
взгляд. Она даже не посмотрела на меня. Но эти глаза заставили меня вздрогнуть,
 – столько было в них мужества, собранности и спокойствия.

Лицо Жаффе показалось мне вдруг очень усталым.

– Не знаю, правильно ли я поступил, – сказал он, – но было бы бессмысленно 
успокаивать вас словами. Вы бы мне просто не поверили. Теперь вы увидели, что