многие из этих людей страдают сильнее, чем Пат Хольман. У иных не осталось 
ничего, кроме надежды. Но большинство выживает. Люди становятся опять 
совершенно здоровыми. Вот что я хотел вам показать.

Я кивнул.

– Вы поступили правильно, – сказал я.

– Девять лет назад умерла моя жена. Ей было двадцать пять лет. Никогда не 
болела. От гриппа. – Он немного помолчал. – Вы понимаете, зачем я вам это 
говорю?

Я снова кивнул.

– Ничего нельзя знать наперед. Смертельно больной человек может пережить 
здорового. Жизнь – очень странная штука. – На его лице резко обозначились 
морщины. Вошла сестра и шепнула что-то ему на ухо. Он выпрямился и кивком 
головы указал на операционный зал. – Мне нужно туда. Не показывайте Пат своего 
беспокойства. Это важнее всего. Сможете?

– Да, – сказал я.

Он пожал мне руку и в сопровождении сестры быстро прошел через стеклянную дверь 
в ярко освещенный известково-белый зал.

Я медленно пошел вниз по лестнице. Чем ниже я спускался, тем становилось темнее,
 а на втором этаже уже горел электрический свет. Выйдя на улицу, я увидел, как 
на горизонте снова вспыхнули розоватые сумерки, словно небо глубоко вздохнуло. 
И сразу же розовый свет исчез, и горизонт стал серым.

* * *


Какое-то время я сидел за рулем неподвижно, уставившись в одну точку. Потом 
собрался с мыслями и поехал обратно в мастерскую. Кестер ожидал меня у ворот, Я 
поставил машину во двор и вышел. – Ты уже знал об этом? – спросил я.

– Да. Но Жаффе сам хотел тебе сказать.

Кестер взглянул мне в лицо.

– Отто, я не ребенок и понимаю, что еще не все потеряно. Но сегодня вечером мне,
 вероятно, будет трудно не выдать себя, если я останусь с Пат наедине. Завтра 
будет легче. Переборю себя. Не пойти ли нам сегодня куда-нибудь всем вместе?

– Конечно, Робби. Я уже подумал об этом и предупредил Готтфрида.

– Тогда дай мне еще раз «Карла». Поеду домой, заберу Пат, а потом, через часок, 
заеду за вами.

– Хорошо.

Я уехал. На Николайштрассе вспомнил о собаке. Развернулся и поехал за ней.

Лавка не была освещена, но дверь была открыта. Антон сидел в глубине помещения 
на походной койке. Он держал в руке бутылку. От него несло, как от водочного 
завода.

– Околпачил меня Густав! – сказал он.

Терьер запрыгал мне навстречу, обнюхал и лизнул руку. Его зеленые глаза мерцали 
в косом свете, падавшем с улицы. Антон встал. Он с трудом держался на ногах и 
вдруг расплакался:

– Собачонка моя, теперь и ты уходишь… все уходит… Тильда умерла… Минна ушла… 
скажите-ка, и чего это ради мы живем на земле?

Только этого мне не хватало! Он включил маленькую лампочку, загоревшуюся 
тусклым, безрадостным светом. Шорох черепах и птиц, низенький одутловатый 
человек в лавчонке.

– Толстяки – те знают, зачем… но скажите мне, для чего, собственно, существует 
наш брат? Зачем жить нам, горемыкам?.. Скажите, сударь…

Обезьянка жалобно взвизгнула и исступленно заметалась по штанге. Ее огромная 
тень прыгала по стене.

– Коко, – всхлипнул одинокий, наклюкавшийся в темноте человек, – иди сюда, мой 
единственный! – Он протянул ей бутылку. Обезьянка ухватилась за горлышко.