– Милая? – Я пожал плечами. – Во всяком случае не без осанки. Ни души в доме, и 
вдруг такие величественные манеры!

– Не так уж она величественна…

– С тобой нет.

Пат рассмеялась:

– Мне она понравилась. Но давай притащим чемоданы и достанем купальные 
принадлежности.

* * *


Я плавал целый час и теперь загорал на пляже. Пат была еще в воде. Ее белая 
купальная шапочка то появлялась, то исчезала в синем перекате волн. Над морем 
кружились и кричали чайки. На горизонте медленно плыл пароход, волоча за собой 
длинный султан дыма.

Сильно припекало солнце. В его лучах таяло всякое желание сопротивляться 
сонливой бездумной лени. Я закрыл глаза и вытянулся во весь рост. Подо мной 
шуршал горячий песок. В ушах отдавался шум слабого прибоя. Я начал что-то 
вспоминать, какой-то день, когда лежал точно так же…

Это было летом 1917 года. Наша рота находилась тогда во Фландрии, и нас 
неожиданно отвели на несколько дней в Остенде на отдых. Майер, Хольтхофф, 
Брейер, Лютгенс, я и еще кое-кто. Большинство из нас никогда еще не было у моря,
 и эти немногие дни, этот почти непостижимый перерыв между смертью и смертью 
превратились в какое-то дикое, яростное наслаждение солнцем, песком и морем. 
Целыми днями мы валялись на пляже, подставляя голые тела солнцу. Быть голыми, 
без выкладки, без оружия, без формы, – это само по себе уже равносильно миру. 
Мы буйно резвились на пляже, снова и снова штурмом врывались в море, мы ощущали 
свои тела, свое дыхание, свои движения со всей силой, которая связывала нас с 
жизнью. В эти часы мы забывались, мы хотели забыть обо всем. Но вечером, в 
сумерках, когда серые тени набегали из-за горизонта на бледнеющее море, к 
рокоту прибоя медленно примешивался другой звук; он усиливался и наконец, 
словно глухая угроза, перекрывал морской шум. То был грохот фронтовой канонады. 
И тогда внезапно обрывались разговоры, наступало напряженное молчание, люди 
поднимали головы и вслушивались, и на радостных лицах мальчишек, наигравшихся 
до полного изнеможения, неожиданно и резко проступал суровый облик солдата; и 
еще на какое-то мгновение по лицам солдат пробегало глубокое и тягостное 
изумление, тоска, в которой было все, что так и осталось невысказанным: 
мужество, и горечь, и жажда жизни, воля выполнить свой долг, отчаяние, надежда 
и загадочная скорбь тех, кто смолоду обречен на смерть. Через несколько дней 
началось большое наступление, и уже третьего июля в роте осталось только 
тридцать два человека. Майер, Хольтхофф и Лютгенс были убиты.

– Робби! – крикнула Пат.

Я открыл глаза. С минуту я соображал, где нахожусь. Всякий раз, когда меня 
одолевали воспоминания о войне, я куда-то уносился. При других воспоминаниях 
этого не бывало.

Я привстал. Пат выходила из воды. За ней убегала вдаль красновато-золотистая 
солнечная дорожка. С ее плеч стекал мокрый блеск, она была так сильно залита 
солнцем, что выделялась на фоне озаренного неба темным силуэтом. Она шла ко мне 
и с каждым шагом все выше врастала в слепящее сияние, пока позднее предвечернее 
солнце не встало нимбом вокруг ее головы.

Я вскочил на ноги, таким неправдоподобным, будто из другого мира, казалось мне 
это видение, – просторное синее небо, белые ряды пенистых гребней моря, и на 
этом фоне – красивая, стройная фигура. И мне почудилось, что я один на всей 
земле, а из воды выходит первая женщина. На минуту я был покорен огромным, 
спокойным могуществом красоты и чувствовал, что она сильнее всякого кровавого 
прошлого, что она должна быть сильнее его, ибо иначе весь мир рухнет и 
задохнется в страшном смятении. И еще сильнее я чувствовал, что я есть, что я 
просто существую на земле и есть Пат, что я живу, что я спасся от ужаса войны, 
что у меня глаза, и руки, и мысли, и горячее биение крови, а что все это – 
непостижимое чудо.

– Робби! – снова позвала Пат и помахала мне рукой. Я поднял ее купальный халат 
и быстро пошел ей навстречу.

– Ты слишком долго пробыла в воде, – сказал я.

– А мне совсем тепло, – ответила она, задыхаясь.

Я поцеловал ее влажное плечо: