– На первых порах тебе надо быть более благоразумной.

Она покачала головой и посмотрела на меня лучистыми глазами:

– Я достаточно долго была благоразумной.

– Разве?

– Конечно! Более чем достаточно! Хочу, наконец, быть неблагоразумной! – Она 
засмеялась и прижалась щекой к моему лицу. – Будем неблагоразумны, Робби! Ни о 
чем не будем думать, совсем ни о чем, только о нас, и о солнце, и об отпуске, и 
о море!

– Хорошо, – сказал я и взял махровое полотенце, – Дай-ка я тебя сперва вытру 
досуха. Когда ты успела так загореть?

Она надела купальный халат.

– Это результат моего «благоразумного» года. Каждый день я должна была 
проводить целый час на балконе и принимать солнечную ванну. В восемь часов 
вечера я ложилась. А сегодня в восемь часов вечера пойду опять купаться.

– Это мы еще посмотрим, – сказал я. – Человек всегда велик в намерениях. Но не 
в их выполнении. В этом и состоит его очарование.

* * *


Вечером никто из нас не купался. Мы прошлись в деревню, а когда наступили 
сумерки, покатались на ситроэне. Вдруг Пат почувствовала сильную усталость и 
попросила меня вернуться. Уже не раз я замечал, как буйная жизнерадостность 
мгновенно и резко сменялась в ней глубокой усталостью. У нее не было никакого 
запаса сил, хотя с виду она не казалась слабой. Она всегда расточительно 
расходовала свои силы и казалась неисчерпаемой в своей свежей юности. Но 
внезапно наставал момент, когда лицо ее бледнело, а глаза глубоко западали. 
Тогда все кончалось. Она утомлялась не постепенно, а сразу, в одну секунду.

– Поедем домой, Робби, – попросила она, и ее низкий голос прозвучал глуше 
обычного.

– Домой? К фройляйн Мюллер с золотым крестиком на груди? Интересно, что еще 
могло прийти в голову старой чертовке в наше отсутствие…

– Домой, Робби, – сказала Пат и в изнеможении прислонилась к моему плечу. – Там 
теперь наш дом.

Я отнял одну руку от руля и обнял ее за плечи. Мы медленно ехали сквозь синие, 
мглистые сумерки, и, когда, наконец, увидели освещенные окна маленькой виллы, 
примостившейся, как темное животное, в пологой ложбинке, мы и впрямь 
почувствовали, что возвращаемся в родной дом.

Фройляйн Мюллер ожидала нас. Она переоделась, и вместо черного шерстяного на 
ней было черное шелковое платье такого же пуританского покроя, а вместо 
крестика к нему была приколота другая эмблема – сердце, якорь и крест, – 
церковный символ веры, надежды и любви.

Она была гораздо приветливее, чем перед нашим уходом, и спросила, устроит ли 
нас приготовленный ею ужин: яйца, холодное мясо и копченая рыба.

– Ну конечно, – сказал я.

– Вам не нравится? Совсем свежая копченая камбала. – Она робко посмотрела на 
меня.

– Разумеется, – сказал я холодно.

– Свежекопченая камбала – это должно быть очень вкусно, – заявила Пат и с 
упреком взглянула на меня. – Фройляйн Мюллер, первый день у моря и такой ужин! 
Чего еще желать? Если бы еще вдобавок крепкого горячего чаю.

– Ну как же! Очень горячий чай! С удовольствием! Сейчас вам все подадут.

Фройляйн Мюллер облегченно вздохнула и торопливо удалилась, шурша своим 
шелковым платьем.

– Тебе в самом деле не хочется рыбы? – спросила Пат.

– Еще как хочется! Камбала! Все эти дни только и мечтал о ней.

– А зачем же ты пыжишься? Вот уж действительно…