– Здорово! – сказал я. – Вид у тебя такой, будто ты не спал три дня, а играешь, 
как морской разбойник.

– Я всегда играю хорошо, когда меланхоличен, – ответил Фердинанд.

– А почему ты меланхоличен?

– Просто так. Потому что темнеет. Порядочный человек всегда становится 
меланхоличным, когда наступает вечер. Других особых причин не требуется. Просто 
так… вообще…

– Но только если он один, – сказал я.

– Конечно. Час теней. Час одиночества. Час, когда коньяк кажется особенно 
вкусным. Он достал бутылку и рюмки.

– Не пойти ли нам к булочнику? – спросил я.

– Сейчас. – Он налил коньяк. – За твое здоровье, Робби, за то, что мы все 
когда-нибудь подохнем!

– Твое здоровье, Фердинанд! За то, что мы пока еще землю топчем!

– Сколько раз наша жизнь висела на волоске, а мы все-таки уцелели. Надо выпить 
и за это!

– Ладно.

Мы пошли обратно в мастерскую. Стало темнеть. Вобрав голову в плечи, булочник 
все еще стоял перед портретом. Он выглядел горестным и потерянным, в этом 
большом голом помещении, и мне показалось, будто он стал меньше.

– Упаковать вам портрет? – спросил Фердинанд. Булочник вздрогнул:

– Нет…

– Тогда я пришлю вам его завтра.

– Он не мог бы еще побыть здесь? – неуверенно спросил булочник.

– Зачем же? – удивился Фердинанд и подошел ближе. – Он вам не нравится?

– Нравится… но я хотел бы оставить его еще здесь…

– Этого я не понимаю.

Булочник умоляюще посмотрел на меня. Я понял – он боялся повесить портрет дома, 
где жила эта черноволосая дрянь.

Быть может, то был страх перед покойницей.

– Послушай, Фердинанд, – сказал я, – если портрет будет оплачен, то его можно 
спокойно оставить здесь.

– Да, разумеется…

Булочник с облегчением извлек из кармана чековую книжку. Оба подошли к столу.

– Я вам должен еще четыреста марок? – спросил булочник.

– Четыреста двадцать, – сказал Фердинанд, – с учетом скидки. Хотите расписку?

– Да, – сказал булочник, – для порядка. Фердинанд молча написал расписку и тут 
же получил чек. Я стоял у окна и разглядывал комнату. В сумеречном полусвете 
мерцали лица на невостребованных и неоплаченных портретах в золоченых рамах. 
Какое-то сборище потусторонних призраков, и казалось, что все эти неподвижные 
глаза устремлены на портрет у окна, который сейчас присоединится к ним. Вечер 
тускло озарял ею последним отблеском жизни. Все было необычным – две 
человеческие фигуры, согнувшиеся над столом, тени и множество безмолвных 
портретов.

Булочник вернулся к окну. Его глаза в красных прожилках казались стеклянными 
шарами, рот был полуоткрыт, и нижняя губа обвисла, обнажая желтые зубы. Было 
смешно и грустно смотреть на него. Этажом выше кто-то сел за пианино и принялся 
играть упражнения. Звуки повторялись непрерывно, высокие, назойливые. Фердинанд 
остался у стола. Он закурил сигару. Пламя спички осветило его лицо. Мастерская, 
тонувшая в синем полумраке, показалась вдруг огромной от красноватого огонька.

– Можно еще изменить кое-что в портрете? – спросил булочник.