Мы направляемся к дому. Выйдя из аллеи, мы попадаем под мелкий дождь, который 
развевается, как мокрая вуаль, влекомая туда и сюда короткими порывами ветра. 
Изабелла прижимается ко мне. Я смотрю с холма вниз на город. Ничего не видно. 
Дождь и туман отделили нас от всего. Нигде ни огонька, мы совсем одни. Изабелла 
идет рядом со мной, словно она уже навеки стала частью меня, словно уже обрела 
невесомость, подобно образам снов и легенд, которые подчиняются иным законам, 
чем наше будничное существование.

Мы уже у двери.

— Пойдем! — говорит она.

Я качаю головой.

— Не могу. Сегодня не могу.

Она молчит и смотрит на меня прямым и ясным взглядом, в нем нет ни упрека, ни 
разочарования; но что-то в ней как будто сразу гаснет. Я опускаю глаза. У меня 
такое чувство, словно я ударил ребенка или убил ласточку.

— Сегодня нет, — повторяю я. — Потом. Завтра.

Она молча повертывается и входит в холл. Я вижу, как вместе с ней по лестнице 
поднимается сестра, и мне вдруг кажется: то, что можно найти только один раз в 
жизни, безвозвратно мною утрачено.

Растерянно переминаюсь я с ноги на ногу. Но что я мог сделать? И почему опять 
во всем этом запутался? Я же все время уклонялся! Проклятый дождь.

Медленно иду я к главному корпусу. Из него выходит Вернике в белом халате и под 
зонтом.

— Вы привели и сдали фрейлейн Терговен сестре?

— Да.

— Хорошо. Нужно, чтобы вы еще некоторое время уделяли ей внимание. Посетите ее 
как-нибудь днем, если будет время.

— Зачем?

— На этот вопрос вы не получите ответа, — отвечает Вернике. — Но когда она с 
вами, она потом бывает спокойной. Ей это полезно. Хватит с вас?

— Она принимает меня за кого-то другого.

— Это неважно. Меня интересуете не вы, а только мой пациент. — Вернике 
подмигивает мне сквозь дождь. — Сегодня вечером Бодендик расхваливал вас.

— Что? Вот уж для чего у него не было никаких оснований!

— Он утверждает, что вы повернули обратно и вступили на путь, ведущий к 
исповедальне и причастию.

— Выдумка! — восклицаю я, искренне возмущенный.

— Не пренебрегайте великой мудростью церкви. Это единственная диктатура, 
которая устояла в течение двух тысячелетий.

Я спускаюсь в город. Сквозь дождь передо мной развеваются серые знамена тумана. 
Изабелла, как призрак, проходит через мои мысли. Я позорно бежал от нее; вот 
что она теперь думает, я знаю. Мне вообще больше не следует ходить туда. Это 
только вызывает во мне смятение, а его в моей жизни и так достаточно. Но что, 
если бы ее там вдруг не оказалось? Не почувствовал ли бы я, что мне не хватает 
самого главного, того, что не стареет, не изнашивается и не может стать 
будничным именно потому, что им не владеешь?




x x x


Я прихожу к сапожнику Карлу Брилю. Из мастерской, где подшивают подметки, 
доносятся звуки патефона. Сегодня я приглашен сюда на мальчишник. Это один из 
тех знаменитых вечеров, на которых фрау Бекман демонстрирует свое 
акробатическое искусство. Один миг я колеблюсь — у меня, право, нет настроения,
 — но потом все же вхожу — именно поэтому.

В комнате стоит табачный дым и запах пива. Карл Бриль встает и, слегка