— Это счастье?

Я киваю.

— Не может быть! Это же ведь только горе!

Она бросается ко мне на грудь, и я крепко обнимаю ее. Я чувствую, как от 
рыданий судорожно вздрагивают ее плечи.

— Не плачь, — говорю я. — Что было бы с людьми, если бы все из-за этого стали 
плакать?

— А о чем же еще плакать?

Да, о чем же, повторяю я про себя. Обо всем, о бедствиях на нашей проклятой 
планете, но не о любви.

— Почему это несчастье, Изабелла? — говорю я. — Это счастье. Только мы так 
по-дурацки определяем любовь — совершенная, несовершенная…

— Нет, нет! — Она решительно качает головой и не поддается утешениям. Она 
плачет и цепляется за меня, я держу ее в своих объятиях и чувствую, что прав не 
я, а она, что она-то не идет на компромиссы, ее еще жжет первоначальное и 
единственное «отчего», оно возникло до того, как все залил цементный раствор 
существования, это был первый вопрос пробуждающегося «я».

— Не в этом несчастье, — продолжаю я настаивать. — Несчастье совсем в другом, 
Изабелла.

— В чем же?

— Несчастье не в том, что невозможно слиться до полного единства и приходится 
расставаться, каждый день и каждый час. Знаешь это, и все же не можешь удержать 
любовь, она растекается между пальцами, но она — самое драгоценное, что есть на 
свете, и все же ее не удержать. Всегда один из двух умирает раньше другого. 
Всегда один из двух остается.

Изабелла поднимает глаза.

— Как можно покинуть то, чего у тебя нет?

— Можно, — отвечаю я с горечью. — И еще как! Есть много степеней покидания и 
покинутости, — и каждая мучительна, а многие из них равны смерти.

Слезы Изабеллы высохли.

— Откуда ты все это знаешь? — спрашивает она. — Ты же ведь еще не старый.

Достаточно стар, думаю я. Какая-то часть моего существа состарилась; я 
почувствовал это, когда вернулся после войны.

— Знаю, — говорю я. — Изведал на опыте.

Изведал на опыте, размышляю я. Сколько раз приходилось мне покидать такой-то 
день и час, и человеческую жизнь, и дерево в утреннем свете, и мои руки, и мои 
мысли; и каждый раз я покидал их навсегда, а если возвращался к ним, то был уже 
иным. Многое приходится нам покидать, и мы постоянно вынуждены все оставлять 
позади; когда идешь навстречу смерти, то перед нею всегда нужно представать 
нагим, а если возвращаешься, то приходится сызнова завоевывать все покинутое 
нами.

Лицо Изабеллы светится передо мной в дождевом мраке, и меня вдруг заливает 
волна нежданной нежности. Я снова ощущаю, в каком одиночестве она живет, 
бесстрашно, лицом к лицу с угрожающими призраками, во власть которых она отдана,
 без пристанища, без отдыха и успокоения, открытая всем ветрам душа, без 
поддержки, без жалоб и жалости к самой себе. Ты милая и бесстрашная, ты любимая 
моя, думаю я, как стрела, неизменно и прямо устремленная к самой сути вещей, 
пусть ты и не в силах достигнуть ее, пусть даже заблуждаешься. Но кто не 
заблуждается? И разве почти все мы давно не отреклись от всяких поисков? Где 
кончается заблуждение, глупость, трусость и где начинается мудрость, высочайшее 
мужество?

Звонит колокол. Изабелла вздрагивает.

— Пора, — говорит она. — Ты должен пойти туда. Они тебя ждут.

— Ты тоже пойдешь?

— Да.