— И вера, которая только болванам, с их скудными мыслишками — пищеварение еще 
тормозит их, — кажется глупостью и бегством от жизни; так-то, безобидный 
дождевой червь, роющийся на пашнях пошлостей!

— Браво! — восклицаю я. — Наконец-то и вы заговорили языком поэзии. Правда, она 
в духе позднего барокко.

Бодендик вдруг начинает хохотать.

— Дорогой Бодмер, — заявляет он. — За почти два тысячелетия существования 
церкви не один Савл обратился в Павла. И мы повидали и одолели не таких 
карликов, как вы. Продолжайте, бодро ползите дальше. В конце любого пути стоит 
Бог и ждет вас.

И этот упитанный человек в черном сюртуке исчезает вместе со своим зонтиком в 
ризнице. А через полчаса, одетый причудливее, чем гусарский генерал, он снова 
выйдет оттуда и будет исполнять роль представителя Господа Бога. Вся суть в 
мундире, говорил Валентин Буш после второй бутылки Иоганнисбергера, в то время 
как Эдуард Кноблох все больше предавался меланхолии и мечтам о мести, — только 
в мундире. Отними у военных мундир — и не найдется ни одного человека, который 
захотел бы стать солдатом.




x x x


После вечерней службы я гуляю с Изабеллой по аллее. Здесь дождь падает 
неравномерно. Как будто в листве деревьев сидят тени и окропляют себя водой. На 
Изабелле наглухо застегнутый плащ и маленький капюшон, прикрывающий волосы. 
Видно только ее лицо, оно светится в темноте, как узкий серп месяца. Погода 
холодная и ветреная, и, кроме нас, в саду никого не осталось. Я давно забыл и 
Бодендика, и ту черную злость, которая без всякой причины порой вдруг начинает 
бить из моей души, словно грязный фонтан.

Изабелла идет очень близко от меня, сквозь шелест дождя я слышу ее шаги, ощущаю 
ее движения и тепло ее тела, и мне чудится, будто это единственное тепло, 
которое еще осталось на свете.

Вдруг она останавливается. Лицо у нее бледное и решительное, глаза кажутся 
почти черными.

— Ты любишь меня недостаточно сильно, — вдруг заявляет она.

Я смотрю на нее пораженный.

— Люблю, как могу, — отвечаю я. Она стоит некоторое время молча. Затем 
бормочет:

— Мало. Нет, мало. Никогда нельзя любить достаточно!

— Да, — соглашаюсь я. — Должно быть, никогда не любишь достаточно. В течение 
всей жизни никогда, никого. Должно быть, всегда любишь слишком мало — и от 
этого все человеческие несчастья.

— Мало, — повторяет Изабелла, словно не слыша моих слов. — Иначе нас было бы 
уже не двое.

— Ты хочешь сказать — мы были бы одно?

Она кивает. Я вспоминаю наш разговор с Георгом, когда мы пили глинтвейн.

— Увы, нас всегда будет двое, Изабелла, — осторожно замечаю я. — Но мы можем 
любить друг друга и верить, что мы уже одно.

— Ты думаешь, мы когда-то были одно?

— Этого я не знаю. Никто не может знать такие вещи. Все равно воспоминания не 
осталось бы.

Она пристально смотрит на меня из темноты.

— Вот в том-то и дело, Рудольф, — шепчет она. — Нет у нас воспоминаний. Никаких.
 Почему же их нет? Ищешь, ищешь, но оказывается, что все исчезло! А ведь 
произошло так много! Только это еще помнишь! Но больше ничего! А почему 
забываешь? Ты и я, разве мы уже не знали друг друга когда-то? Скажи! Ну скажи! 
Где все это теперь, Рудольф?

Ветер с плеском бросает в нас целый шквал дождя. И ведь кажется, словно многое