вы и ваши коллеги различных протестантских толков во имя Божье и любви к 
ближнему благословили и освятили: допускаю, что вы делали это не так 
громогласно и с некоторым смущением, а ваши коллеги военные — тем бодрее 
позвякивая крестами и пылая жаждой победы.

Бодендик стряхивает капли дождя со своей черной шляпы.

— Мы приносим умирающим на поле боя утешение — вы об этом как будто совсем 
забыли.

— Не надо было допускать побоища. Почему вы не объявили забастовку? Почему не 
запретили своим прихожанам участвовать в войне? Вот в чем был ваш долг! Но, 
видно, времена мучеников миновали! Зато когда я бывал вынужден присутствовать 
на церковной службе в окопах, я очень часто слышал моления о победе нашего 
оружия. Как вы думаете, Христос стал бы молиться о победе галилеян над 
филистимлянами?

— Должно быть, дождь пробуждает в вас повышенную эмоциональность и склонность к 
демагогии, — сдержанно отвечает Бодендик. — И вам, как видно, хорошо известно, 
что с помощью ловких пропусков, извращений и одностороннего истолкования можно 
вызвать сомнение в чем угодно и опровергнуть все на свете.

— Известно. Поэтому я и изучаю историю. В школе и на уроках Закона Божия нам 
постоянно рассказывали о темных, первобытных и жестоких дохристианских эпохах. 
Сейчас я снова читаю об этом и нахожу, что мы от тех времен недалеко ушли, — я 
оставляю в стороне развитие науки и техники. Но и их мы используем главным 
образом для того, чтобы убивать как можно больше людей.

— Если хочешь что-нибудь доказать, милый мой, всегда докажешь. И обратное — 
тоже. Для всякой предвзятой точки зрения всегда найдутся доказательства.

— Тоже знаю, — говорю я. — Церковь подтвердила это блестящим образом, когда 
расправилась с гностиками.

— С гностиками! А что вы знаете о гностиках? — спрашивает Бодендик с 
оскорбительным удивлением.

— Достаточно, и я подозреваю, что они представляли собой самую терпимую часть 
христианства. А все, чему до сих пор меня научила жизнь, — это ценить 
терпимость.

— Терпимость… — подхватывает Бодендик.

— Терпимость, — повторяю я. — Бережное отношение к другому. Понимание другого. 
Пусть каждый живет по-своему. Но терпимость в нашем возлюбленном отечестве 
звучит, как слово на незнакомом языке.

— Короче говоря, анархия, — отвечает Бодендик вполголоса и вдруг очень резко.

Мы стоим перед часовней. Свечи зажжены, и пестрые окна утешительно поблескивают 
сквозь налетающий порывами дождь. Из открытых дверей доносится слабый запах 
ладана.

— Терпимость, господин викарий, — говорю я, — это вовсе не анархия, и вы 
отлично знаете, в чем разница. Но вы не имеете права допустить ее, так как в 
обиходе вашей церкви этого слова нет. Только вы одни способны дать человеку 
вечное блаженство! Никто не владеет небом, кроме вас! И никто не может 
отпускать грехи — только вы. У вас на все это монополия. И нет иной религии, 
кроме вашей! Вы — диктатура! Так разве вы можете быть терпимыми?

— Нам это и не нужно. Мы владеем истиной.

— Конечно, — отвечаю я, указывая на освещенные окна часовни. Вы даете вот это! 
Утешение для тех, кто боится жизни! Думать тебе-де больше незачем. Я все знаю 
за тебя! Обещая небесное блаженство и грозя преисподней, вы играете на 
простейших человеческих эмоциях, — но какое отношение такая игра имеет к 
истине; этой фата-моргане, обольщающей наш ум?

— Красивые слова, — заявляет Бодендик, он уже давно обрел прежний миролюбивый, 
снисходительный и слегка насмешливый тон.

— Да, все, что у нас есть, — это красивые слова, — отзываюсь я, рассерженный на 
самого себя. — Но и у вас — только красивые слова.

Бодендик входит в часовню.

— У нас есть святые таинства…

— Да…