там еще больше ста бутылок. Какое счастье, это же моя любимая марка!

Я смеюсь.

— Почему ты смеешься? — в ярости кричит на меня Эдуард. — Тебе-то уж смеяться 
нечего! Пиявка! Все вы пиявки! Всю кровь хотите из меня высосать! И ты, и твой 
бонвиван, торговец надгробиями, и ты, Валентин! Всю кровь хотите высосать! 
Тройка лизоблюдов!

Валентин подмигивает мне и сохраняет полную серьезность.

— Значит, вот какова твоя благодарность, Эдуард! Так-то ты держишь слово! Если 
бы я это знал тогда…

Он заворачивает рукав и рассматривает длинный зубчатый шрам на своей руке. В 
1917 году, на фронте, он спас Эдуарду жизнь. Эдуарда, который был 
унтер-офицером, прикомандированным к солдатской кухне, вдруг сменили и 
отправили на передовую. В первые же дни, во время патрулирования на ничейной 
земле, этому слону прострелили икру, а вслед за этим он получил второе ранение, 
при котором потерял очень много крови. Валентин отыскал его, наложил перевязку 
и оттащил обратно в окоп. При этом ему самому в руку угодил осколок. Все же он 
спас Эдуарду жизнь: без него тот истек бы кровью. В то время Эдуард от избытка 
благодарности заявил, что Валентин может до конца своих дней безвозмездно пить 
и есть у него в «Валгалле», что ему захочется. Ударили по рукам, Валентин левой,
 неповрежденной. Георг Кроль и я были свидетелями.

В 1917 году все это не внушало тревоги. Верденбрюк был далеко, война — рядом, и 
кто знает, вернутся ли Эдуард и Валентин когда-нибудь в «Валгаллу». Но они 
вернулись; Валентин — после того как еще дважды был ранен, Эдуард — снова 
разжиревший и округлившийся, ибо его опять возвратили в армейскую кухню.

Эдуард вначале еще испытывал к Валентину благодарность и охотно угощал его, 
когда тот наведывался к нему, а время от времени даже поил выдохшимся немецким 
шампанским. Но с годами это становилось все обременительнее. Тем более что 
Валентин поселился в Верденбрюке. Раньше он жил в другом городе; теперь он снял 
комнатку неподалеку от «Валгаллы», аккуратно приходил завтракать, обедать и 
ужинать к Эдуарду, и тот вскоре стал горько раскаиваться, что дал такое 
обещание. Едоком Валентин оказался отличным — главным образом потому, что ему 
не надо было теперь ни о чем заботиться. Еще относительно пищи куда ни шло, 
Эдуард как-нибудь смирился бы, но Валентин пил и постепенно стал знатоком и 
тонким ценителем вин. Раньше он ограничивался пивом, теперь признавал только 
старые вина и, конечно, гораздо больше приводил Эдуарда в отчаянье, чем 
приводили мы нашими жалкими обеденными талонами.

— Что ж, ладно, — безутешным тоном соглашается Эдуард, когда Валентин 
демонстрирует ему свой шрам. — Но ведь есть и пить — значит пить за едой, а не 
когда попало. Поить тебя вином во всякое время я не обещал!

— Взгляните на этого презренного лавочника, — восклицает Валентин и 
подталкивает меня. — В 1917-м он был другого мнения. Тогда он говорил: 
«Валентин, дорогой Валентин, только спаси меня — и я тебе отдам все, что у меня 
есть!»

— Неправда! Не говорил я этого! — кричит Эдуард фальцетом.

— Откуда ты знаешь? Когда я тебя тащил обратно, ты же был не в себе от страха и 
истекал кровью.

— Не мог я этого сказать! Не мог! Даже если бы мне грозила немедленная смерть! 
Это не в моем характере!

— Правильно, — заявляю я. — Скупердяй скорей подохнет!

— Вот я и говорю, — продолжает Эдуард, решив, что нашел во мне поддержку. Он 
вытирает лоб. Его кудри взмокли от пота, до того Валентин напугал его своей 
последней угрозой. Ему уже чудится процесс из-за «Валгаллы».

— Ладно, на этот раз пусть пьет, — торопливо заявляет он, чтобы от него отстали.
 — Кельнер! Полбутылки мозеля!

— Иоганнисбергера Лангенберга, целую бутылку, — поправляет его Валентин и 
повертывается ко мне: — Ты разрешишь предложить тебе стаканчик?

— Еще бы! — отвечаю я.

— Стоп! — восклицает Эдуард. — Этого условия не было! Только сам Валентин! 
Людвиг и без того стоит мне каждый день хорошие денежки — эта пиявка с его 
обесцененными талонами.

— Тише ты, смеситель ядов! — останавливаю я его. — Ведь это же явно кармическая