— Трудность в том, что я никак не могу получить и то и другое, — мрачно 
заявляет он. — Любовь небесную и любовь земную. Любовь сейчас же становится 
мягкой, преданной, полной жертвенности и доброты. А при этом и половое влечение 
становится мягким, домашним. По субботам, понимаешь ли, чтобы можно было в 
воскресенье выспаться. Но мне нужно такое чувство, которое было бы только 
влечением пола, без всего прочего, чтобы в него вцепиться зубами. Жаль, я 
слышал, что у тебя есть гимнастка.

Я разглядываю Бамбуса с внезапным интересом. Любовь небесная и земная! Значит, 
и он тоже! Видимо, эта болезнь распространеннее, чем я думал. Отто выпивает 
стакан лимонада и смотрит на меня своими бледными глазами. Вероятно, он ожидает,
 что я тут же откажусь от Герды, чтобы в его стихах появились переживания пола.

— Когда же мы наконец пойдем в дом веселья? — меланхолически вопрошает он. — Ты 
же мне обещал.

— Скоро. Но не воображай, Отто, будто это какая-то пурпурная трясина греха.

— Мой отпуск скоро кончается, осталось всего две недели. Потом мне придется 
вернуться в мою деревню, и всему конец.

— Мы пойдем раньше. Хунгерман тоже хочет там побывать. Ему это нужно для его 
драмы «Казанова». Что, если бы нам отправиться всем вместе?

— Что ты! Ради Бога! Никто меня там не должен видеть! Разве это мыслимо при 
моей профессии педагога!

— Именно поэтому! Наше посещение будет выглядеть совершенно невинно. При 
борделе, в нижних комнатах, есть ресторан. Там может бывать кто угодно.

— Конечно, пойдем, — раздается голос Хунгермана за моей спиной. — Все вместе. 
Это будет экспедицией с чисто научной целью. Вот и Эдуард тоже хочет 
присоединиться к нам.

Я повертываюсь к Эдуарду, чтобы облить надменного повара, стряпающего сонеты, 
соусом моих сарказмов. Но это оказывается уже излишним. Глядя на Эдуарда, можно 
подумать, что перед ним появилась змея. Какой-то стройный человек только что 
хлопнул его по плечу.

— Эдуард, старый друг! — дружелюбно говорит он. — Как дела? Рад, что еще живешь 
на свете?

Эдуард, оцепенев, смотрит на стройного человека.

— И даже в нынешние времена? — с трудом выговаривает он.

Эдуард побледнел. Его жирные щеки вдруг отвисли, отвисли губы, даже брюхо, 
опустились плечи, поникли кудри. В один миг он превратился в толстую плакучую 
иву.

Человека, вызвавшего эту волшебную перемену, зовут Валентин Буш. Вместе со мной 
и Георгом — он третья язва в жизни Эдуарда, и не только язва — он чума, холера 
и паратиф одновременно.

— У тебя цветущий вид, мой мальчик, — заявляет сердечным тоном Валентин Буш.

Эдуард уныло смеется.

— Мало ли что — вид. Меня съедают налоги, проценты и воры…

Он лжет. Налоги и проценты в наш век инфляции не играют никакой роли. Их 
уплачивают через год, а тогда это все равно, что ничего. Они уже давно 
обесценены. А единственный вор, известный Эдуарду, — это он сам.

— Ну, в тебе хоть найдется, что поесть, — отвечает Валентин с безжалостной 
улыбкой. — То же думали и черви во Фландрии, когда они уже выползли, чтобы на 
тебя напасть.

Эдуард буквально извивается.

— Чего ты хочешь, Валентин? — спрашивает он. — Пива? В жару лучше всего пить 
пиво.

— Я не страдаю от жары. Но в честь того, что ты еще жив, следует выпить самого 
наилучшего вина, тут ты прав. Дай-ка мне, Эдуард, бутылку Иоганнисбергера 
Лангенберга, виноградников Мумма.

— Все распродано.

— Не распродано. Я справлялся у твоего заведующего винным погребом. У тебя есть