отблагодарил нас, своих верных клиентов? Ударом кухонного ножа в пах, эх ты, 
кухонный мужик!

— На черта мне такие клиенты… вы меня…

— Может быть, ты ей уже послал эти сонеты, ты, павлин, импотент? — прерываю я 
его. — Брось, незачем отрицать! Я уж с ней повидаюсь, имей это в виду, ты, кто 
стелет постели для всяких грязных типов!

— Что? Как?

— Подумаешь! Сонеты! Ты, убийца своей матери! Разве не я научил тебя, как их 
писать? Хороша благодарность! Хоть бы у тебя хватило такта послать ей риторнель 
или оду! Но воспользоваться моим собственным оружием! Что ж, Герда мне эту 
дрянь покажет, а уж я ей разъясню что к чему.

— Ну, это было бы с твоей стороны… — бормочет, запинаясь, Эдуард, наконец 
потерявший власть над собой.

— Никакой беды бы не случилось, — отвечаю я, — женщины способны на такие вещи. 
Я знаю. Но так как я ценю тебя как ресторатора, то открою тебе еще одно 
обстоятельство: у Герды есть брат, настоящий геркулес, и он строго блюдет 
семейную честь. Он уже двух ее поклонников сделал калеками. Ему особенно бывает 
приятно переломать ноги тем, у кого плоские ступни. А у тебя ведь плоскостопие.

— Брехня, — заявляет Эдуард. Но я вижу, что он все-таки крепко призадумался. 
Как бы ни было неправдоподобно любое утверждение, если только на нем решительно 
настаивать, оно всегда оставит известный след, — этому меня научил некий 
политический деятель — вдохновитель Вацека.

К дивану, на котором мы сидим, подходит поэт Ганс Хунгерман. Он автор 
неизданного романа «Конец Вотана» и драм «Саул», «Бальдур» и «Магомет».

— Что поделывает искусство, братья подмастерья? — осведомляется он. — Вы читали 
эту дрянь Отто Бамбуса, которая была напечатана вчера в Текленбургском листке? 
Бред и снятое молоко. И как может Бауер печатать такого халтурщика!

Среди поэтов нашего города Отто Бамбус — самый преуспевающий. Мы все ему 
завидуем. Он сочиняет стихи о разных полных настроения уголках местной природы, 
об окрестных деревнях, уличных перекрестках, одаренных вечерней зарей, и о 
своей тоскующей душе. Бауер издал две тоненькие тетради его стихов; одна даже 
вышла вторым изданием. Хунгерман, мощный рунический поэт, ненавидит Бамбуса, но 
старается использовать его связи. Маттиас Грунд презирает его. Я же, наоборот, 
являюсь доверенным Отто. Ему очень хочется как-нибудь сходить в бордель, но он 
не решается. Отто ждет от этого посещения полнокровного взлета своей несколько 
худосочной лирики. Завидев меня, он тотчас устремляется ко мне.

— Я слышал, что ты познакомился с дамой из цирка! Цирк — вот это здорово! Тут 
можно создать яркую вещь! Ты в самом деле с ней знаком?

— Нет, Отто. Эдуард просто прихвастнул. Моя знакомая три года назад служила в 
цирке кассиршей.

— Продавала билеты? Все равно она была там. И в ней до сих пор что-то осталось. 
Запах хищников, манежа. Ты не мог бы меня познакомить с ней?

Герде действительно везет в литературе! Я смотрю на Бамбуса. Он долговязый, 
бледный, подбородка нет, нет и лица, на носу пенсне.

— Она служила в блошином цирке.

— Жаль! — Он отступает с разочарованным видом. — А что-то нужно сделать, — 
бормочет он. — Я знаю, чего мне недостает — именно крови.

— Отто, — отвечаю я. — А разве тебе не подойдет какая-нибудь особа не из цирка? 
Ну, например, хорошенькая шлюшка?

Он качает длинной головой.

— Это не так просто, Людвиг. Насчет любви я все знаю. То есть любви душевной. 
Тут мне ничего добавлять не надо. А нужна мне страсть, грубая, бешеная страсть. 
Пурпурное, неистовое забвение. Безумие!

Он чуть не скрипит своими мелкими зубками. Бамбус — школьный учитель в 
крошечной пригородной деревушке, и там ему, конечно, всего этого не найти. 
Каждый там стремится к женитьбе или считает, что Отто должен жениться на 
честной девушке с богатым приданым, которая к тому же умеет хорошо готовить. Но 
как раз этого Отто и не хочет. Он считает, что, как поэт, должен сначала 
перебеситься.