— Вот у Вилли — первый тенор, — заявляю я.

— В самом деле? — Бодо смотрит на Вилли с интересом. — Ну-ка, возьми эту ноту, 
Вилли.

Бодо заливается, как дрозд. Вилли подражает ему.

— Хороший материал, — заявляет Бодо. — Ну, а эту?

Вилли справляется и со второй.

— Вступай в члены! — настаивает Бодо. — Не понравится — всегда можешь выйти.

Вилли немного кокетничает, но, к нашему удивлению, в конце концов дает согласие.
 Его сейчас же производят в казначеи клуба. Поэтому он заказывает себе еще 
порцию пива и водки и для всех гороховый суп и холодец. Союз Бодо держится в 
политике демократических принципов, если не считать первых теноров: один, 
владелец игрушечного магазина, консерватор, второй, башмачник, — сочувствует 
коммунистам, но в отношении первых теноров нельзя быть особенно разборчивым — 
их слишком мало. Заказав третью порцию, Вилли сообщает, что он знаком с одной 
дамой, которая тоже может петь тенором и даже басом. Члены союза, молчат, 
прожевывают холодец, они явно сомневаются. Тут вмешиваемся мы с Георгом и 
подтверждаем способность Рене де ла Тур петь двумя голосами.

Вилли клянется, что у нее не настоящий бас, а врожденный тенор. В ответ 
раздаются бурные аплодисменты. Рене заглазно тут же избирается сначала членом, 
а затем и почетным членом союза. По этому случаю Вилли заказывает для всех по 
кружке пива. Бодо мечтает о вставках, исполняемых загадочным сопрано, 
вследствие чего на певческих праздниках другие союзы просто с ума сойдут, 
вообразив, что в клубе у Бодо есть евнух; Рене, конечно, придется выступать в 
мужском костюме, иначе их союз должен будет перейти в разряд смешанных хоров.

— Я ей сегодня же вечером скажу, — заявляет Вилли. — Вот будет смеяться! Во 
всех регистрах!

Наконец мы с Георгом уходим. Вилли со второго этажа наблюдает за площадью; он, 
как старый солдат, еще ждет, что где-нибудь в засаде сидят хранители 
национального гимна. Но ничего не происходит. Рыночная площадь мирно покоится 
под звездами. В пивных распахнуты окна. Из клуба Бодо мощно льется песня «Кто 
тебя, прекрасный лес, вырастил на тех вершинах?».

— Скажи-ка, Георг, — спрашиваю я, когда мы сворачиваем на Хакенштрассе, — ты 
счастлив?

Георг Кроль снимает шляпу перед чем-то незримым в ночи.

— Спросил бы лучше другое, — отвечает он, — сколько же можно сидеть на острие 
иглы?




XI



С неба льет дождь. А из сада, клубясь, наплывают волны тумана. Лето 
захлебнулось в потоках дождя, стало холодно, и доллар стоит сто двадцать тысяч 
марок. С ужасным треском отваливается часть кровельного желоба, и вода, 
низвергающаяся перед нашим окном, похожа на стеклянную стену. Я продаю двух 
надгробных ангелов из неоглазуренного фарфора и венок из иммортелей какой-то 
хрупкой маленькой женщине, у которой двое детей умерли от гриппа. В соседней 
комнате лежит Георг и кашляет. У него тоже грипп, но он подкрепился кружкой 
глинтвейна, который я ему сварил. Кроме того, на постели вокруг него разбросано 
с десяток журналов, и он пользуется случаем, чтобы получить информацию о 
последних великосветских бракосочетаниях, разводах и скандалах в Канне, Берлине,
 Лондоне и Париже. Входит Генрих, как всегда в полосатых брюках с велосипедными 
зажимами и в темном дождевике в тон брюкам.

— Не будете ли вы так любезны записать? Я продиктую вам некоторые заказы, — 
осведомляется он с неподражаемым сарказмом.

— Безусловно. Валяйте.

Он перечисляет: несколько надгробных камней из красного сиенита, мраморная 
доска, несколько решеток — будни смерти, ничего особенного. Потом он в 
нерешительности переминается с ноги на ногу, греет зад у холодной печки, 
рассматривает образцы каменных пород, которые уже лет двадцать лежат на полках 
в нашей конторе, и наконец выпаливает: