Вилли, — чему я научился у пруссаков. Раньше манеры у меня были лучше.

Вожак банды невольно отскочил.

— Вы как будто сказали «трус»? — спрашивает Вилли, ухмыляясь. — Но вы сами, 
кажется, довольно пугливы.

Подошел хозяин в сопровождении трех коренастых кельнеров.

— Спокойствие, господа, я вынужден настоятельно просить вас. Никаких объяснений 
у меня в кафе!

Оркестр играет «Девушку из Шварцвальда». Хранители национального гимна 
отступают, бормоча угрозы. Возможно, что на улице они попытаются напасть на нас.
 Мы взвешиваем их силы; они расселись недалеко от входной двери. Их около 
двадцати человек. Сражение не сулит нам успеха.

Но вдруг появляется неожиданная помощь. К нашему столу подходит очень худой 
человек. Это Бодо Леддерхозе, торговец кожами и железным утилем. Мы вместе с 
ним лежали во французском госпитале.

— Ребята, — заявляет он, — я был свидетелем того, что произошло. Я тут со всем 
нашим певческим союзом. Вон, за колонной. Нас добрая дюжина. Мы вас поддержим, 
если эти рожи к вам привяжутся. Сговорились?

— Сговорились, Бодо! Тебя нам прямо Бог послал.

— Я бы этого не сказал. Но здесь не место для разумных людей. Мы зашли выпить 
только по кружке пива. К сожалению, у здешнего хозяина лучшее пиво во всем 
городе. А вообще-то он ни рыба ни мясо, бесхарактерное гузно.

Я нахожу, что Бодо заходит слишком далеко, требуя, чтобы у столь примитивной 
части человеческого тела был еще и характер; но именно поэтому в таком 
требовании есть что-то возвышенное. В растленные времена нужно требовать 
невозможного.

— Мы уже пошли, — говорит Бодо. — Вы тоже?

— Немедленно.

Мы расплачиваемся и встаем. Но не успеваем дойти до двери, как рыцари 
национального гимна оказываются уже на улице. Словно по волшебству, в их руках 
появились дубинки, камни, кастеты. Полукругом выстроились они перед входом.

Вдруг мы опять видим Бодо. Он отстраняет нас, и его двенадцать товарищей 
проходят вперед. На улице они останавливаются.

— Что вам угодно, эй, вы, сопляки?

Хранители отечества таращат на нас глаза.

— Трусы! — заявляет наконец предводитель, который хотел напасть на нас троих со 
своими двадцатью молодчиками. — Уж мы вас где-нибудь да накроем!

— Несомненно, — соглашается Вилли. — Ради этого мы несколько лет торчали в 
окопах. Но только старайтесь, чтобы вас всегда было в три или четыре раза 
больше, чем нас. Перевес в силе придает патриотам уверенность.

Мы идем вместе с певческим союзом Бодо по Гроссештрассе. В небе выступили 
звезды. В магазинах горят огни. Когда иной раз бываешь вместе с боевыми 
товарищами, это все еще кажется чем-то странным, великолепным, захватывающим, 
непостижимым: и что можно вот так прогуливаться, и что ты свободен и жив. Мне 
вдруг становится понятным, в каком смысле доктор Вернике говорил о 
благодарности: это благодарность, которая не обращена ни к кому персонально, — 
просто благодарность за то, что человек ускользнул на какое-то время, ибо 
окончательно ускользнуть не может, конечно, никто.

— Вы должны ходить в другое кафе, — заявляет Бодо. — Как насчет нашего? Там 
хоть нет этих обезьян-ревунов. Идемте с нами, мы вам его покажем!

Они показывают. Внизу подают кофе, зельтерскую, пиво, мороженое; наверху 
находятся залы для собраний. Союз Бодо — это певческий союз. Город так и кишит 
всякими союзами, у каждого свои вечера для сборищ, свой устав, свои повестки 
дня, и каждый очень горд собой и относится к своей деятельности с глубокой 
серьезностью. Союз Бодо собирается по четвергам в нижнем этаже.

— У нас прекрасный четырехголосный мужской хор, — рассказывает он. — Только 
первые тенора слабоваты. Странно, но, видимо, на войне было убито очень много 
первых теноров. А у смены еще голос ломается.