x x x


Мы сидим в кафе «Централь» — Георг, Вилли и я. Мне не хотелось сегодня 
оставаться дома в одиночестве. Вернике показал мне отделение сумасшедшего дома, 
в котором я еще не был, а именно — палаты для жертв войны. Там содержатся люди 
с разрушенной психикой, получившие ранения в голову, засыпанные. В мягком свете 
весеннего вечера, среди распевающих повсюду соловьев, это отделение казалось 
каким-то грозным блиндажом. Война, о которой всюду уже почти забыли, здесь все 
еще продолжается. В ушах у несчастных еще раздается вой снарядов, глаза их, как 
пять лет назад, полны ужаса, штыки безостановочно вонзаются в мягкие животы, 
танки безжалостно давят кричащих раненых и расплющивают их, точно камбалу, гром 
сражения, взрывы ручных гранат, треск раскалывающихся черепов, свист мин, хрип 
придавленных рухнувшими блиндажами — все здесь сохранено словно с помощью 
какой-то чудовищной черной магии и безмолвно неистовствует в этом флигеле, 
окруженном розами и прелестью позднего лета. Здесь отдаются приказы и безмолвно 
повинуются неотданным приказам; кровати — это окопы и укрытия, людей вновь и 
вновь заваливают и откапывают, здесь убивают и умирают, душат; здесь задыхаются,
 волны газа текут по комнатам, и, обезумев от ужаса, люди ревут и ползают, 
хрипят и рыдают или вдруг, сжавшись в комочек и силясь стать как можно 
незаметнее, забиваются в угол и сидят там молча, уткнувшись в стену, тесно 
прижавшись к ней…

— Встать! — вдруг рявкают за нашей спиной несколько юношеских голосов. Кое-кто 
из посетителей лихо вскакивает и вытягивается. Оркестр кафе исполняет «Германия,
 Германия превыше всего». За сегодняшний вечер это четвертый раз. Не то чтобы 
оркестр или хозяин кафе были уж так охвачены националистическим пылом; все дело 
в нескольких юных головорезах, которые невесть что о себе воображают. Каждые 
полчаса один из них подходит к оркестру и заказывает национальный гимн, притом 
с таким видом, будто идет в наступление. Оркестр не решается возражать, и 
поэтому вместо увертюры из «Поэта и крестьянина» звучит песнь о Германии.

— Встать! — раздается тогда со всех сторон, ибо при исполнении национального 
гимна полагается встать, особенно после того, как под его звуки были убиты два 
миллиона немцев, мы проиграли войну и получили инфляцию.

— Встать! — кричит мне сопляк, которому сейчас нет и семнадцати, а к концу 
войны было не больше двенадцати.

— Плевал я на тебя, — отвечаю, — пойди сначала нос утри.

— Большевик! — орет парень, хотя он даже еще не знает толком, что это слово 
означает. — Оказывается, здесь есть большевики! — обращается он к остальным 
молодчикам.

Основное стремление этих хулиганов — устроить скандал. Вновь и вновь заказывают 
они национальный гимн, и каждый раз многие посетители не встают, уж очень все 
это глупо. Тогда, сверкая глазами, к ним подбегают крикуны и стараются затеять 
ссору. Где-то среди публики есть и несколько офицеров в отставке, они 
дирижируют всем этим и чувствуют себя патриотами.

Вокруг нашего стола уже собралось пять-шесть человек.

— Встать! Не то плохо будет!

— А как плохо? — спрашивает Вилли.

— Скоро узнаете! Трусы! Изменники! Встать!

— Отойдите от стола, — спокойно говорит Георг. — Воображаете, что мы нуждаемся 
в приказах молокососов?

Сквозь толпу проталкивается мужчина лет тридцати.

— Разве вы не чувствуете почтения к нашему национальному гимну?

— Не в кафе и не тогда, когда из него делают повод для скандала, — возражает 
Георг. — А теперь оставьте нас в покое с вашими глупостями.

— Глупости? Вы считаете священнейшие чувства немца глупостями? Вы за это 
поплатитесь! Где вы были во время войны, вы, шкурник?

— В окопах, к сожалению.

— Это каждый может сказать! Докажите!

Вилли встает. Он прямо великан. Музыка как раз смолкла.

— Вот! Слышишь? — Он приподнимает ногу, повертывается к вопрошающему задом и 
издает звук, вроде выстрела из орудия среднего калибра. — Это все, — говорит