— Эдуард, — отвечаю я. — Меня даже рвало гусиной печенкой, вот сколько я ее ел.

Эдуард смеется в нос.

— Где же это? — презрительно осведомляется он.

— Во Франции. Когда мы наступали и я учился быть мужчиной. Мы тогда захватили 
целую лавку с гусиной печенкой. Там было полно горшочков с так называемым 
страсбургским пирогом, и в нем были черные трюфели из Перигора, у тебя их как 
раз нет. А ты в то время чистил на кухне картошку.

Я не рассказываю о том, что мне стало нехорошо, когда мы увидели старушку — 
владелицу лавки, чье тело было растерзано на куски, которые так и присохли к 
обломкам стены, а оторванная седая голова насажена на вбитый в полку крюк, 
словно на копье какого-то варварского племени.

— И вам нравится? — обращается Эдуард к Герде тоном сентиментальной лягушки, 
которая лихо восседает над темными прудами мировой скорби.

— Вкусно, — отвечает Герда и налегает на паштет.

Эдуард отвешивает великосветский поклон и уплывает с грацией танцующего слона.

— Видишь, — говорит Герда и смотрит на меня сияющими глазами. — Вовсе он и не 
такой скупердяй.

Я кладу вилку на стол.

— Слушай, ты, овеянное опилками чудо арены, — отвечаю я. — Перед тобой человек, 
чья гордость слишком уязвлена, выражаясь на жаргоне Эдуарда, оттого что у него 
под носом его дама удрала с богатым спекулянтом. Или ты хочешь, — я снова 
подражаю барочной прозе Эдуарда, — лить кипящее масло на мои еще не зажившие 
раны и тоже беспощадно обманывать меня?

Герда смеется и продолжает есть.

— Не говори глупостей, дорогой, и не расстраивай себе печень, — заявляет она с 
полным ртом. — Стань богаче других, если тебя злит их богатство.

— Замечательный совет! А как это сделать? Я не волшебник!

— Так же, как делают другие. Они ведь своего добились?

— Эдуард унаследовал эту гостиницу, — говорю я с горечью.

— А Вилли?

— Вилли спекулянт.

— Что это такое — спекулянт?

— Человек, который использует конъюнктуру. Который всем торгует, начиная с 
сельдей и кончая акциями сталелитейных заводов, наживается где может, на чем 
может и как может, и только старается не попасть в тюрьму.

— Вот видишь! — говорит Герда и доедает остатки паштета.

— Ты считаешь, что и я должен пойти по той же дорожке?

Герда откусывает кусок булочки своими здоровыми зубами.

— Можешь идти или не идти. Но зачем сердиться, если ты не желаешь, а другие 
пошли? Браниться каждый может, дорогой!

— Ладно, — соглашаюсь я, озадаченный, и вдруг чувствую себя очень униженным. В 
моем мозгу словно лопается множество мыльных пузырей. Я смотрю на Герду. У нее, 
черт побери, удивительно реалистическая манера смотреть на вещи.

— В сущности, ты совершенно права, — говорю я.

— Конечно, права. Но ты посмотри-ка, что там несут.

— Неужели это тоже нам?

Да, оказывается, нам. Жареная курица со спаржей. Кушанье прямо для фабрикантов 
оружия. Эдуард сам надзирает за тем, как нас обслуживают. Он приказывает 
Фрейданку разрезать курицу.

— Грудку мадам, — галантно заявляет Эдуард.