Незаметно для Герды он указывает на консервную банку, которую кошка катает по 
двору, потом на себя и поднимает два пальца. При этом беззвучно шепчет: «Две».

На Герде сегодня серый свитер, серая юбка и черный берет. Она прехорошенькая и 
уже не похожа на попугая; у нее спортивный вид, и она в отличном настроении. Я 
смотрю на нее и словно вижу впервые: женщина, которую пожелал другой мужчина, 
пусть это всего-навсего распутный гробовщик, тут же становится нам дороже. Уж 
так водится, что на человека гораздо больше влияют относительные ценности, чем 
абсолютные.

— Ты была сегодня в «Красной мельнице»? — спрашиваю я.

Герда кивает.

— Вонючая дыра! Я же там репетировала. Как я ненавижу эти рестораны, где 
продохнуть нельзя от холодного табачного дыма!

Я окидываю ее одобрительным взглядом. Стоя позади нее, Вильке застегивает ворот 
рубашки, стряхивает опилки с усов и, в виде прибавки к предложенным им дарам, 
поднимает три пальца. Значит, пять банок со шпротами! Заманчивое предложение, 
но я пренебрегаю им. Ведь передо мной в образе Герды стоит счастье целой недели,
 ясное, крепкое счастье, от которого не больно, — простое счастье чувственности 
и умеренного воображения, короткое счастье двухнедельного ангажемента в ночном 
клубе, счастье, наполовину уже миновавшее, но оно освободило меня от Эрны и 
даже Изабеллу сделало для меня тем, чем она и быть должна: фата-морганой, 
которая не мучит тебя, ибо не пробуждает неосуществимых желаний.

— Пойдем, Герда, — говорю я, чувствуя внезапно вспыхнувшую в душе живую 
благодарность. — Давай сегодня разрешим себе первоклассный обед. Ты есть 
хочешь?

— Да, очень. Мы можем где-нибудь…

— Нет, сегодня — никаких картофельных салатов, никаких сосисок. Мы превосходно 
пообедаем и отпразднуем юбилей: середину нашей совместной жизни. Неделю назад 
ты впервые была здесь у меня; через неделю ты на перроне, прощаясь, помашешь 
мне рукой. Давай отпразднуем первое, а о втором постараемся не думать.

Герда смеется.

— Да я никакого картофельного салата и не смогла приготовить. Слишком много у 
меня работы. Цирк — ведь это совсем другое, чем эти дурацкие кабаре.

— Хорошо, значит, сегодня мы пойдем в «Валгаллу». Ты любишь гуляш?

— Люблю, — отвечает Герда.

— Чудно! На этом и порешим! А теперь пойдем отпразднуем великую середину нашей 
краткой жизни!

Я бросаю через окно на письменный стол блокнот для рисования. Уходя, еще 
успеваю заметить беспредельно разочарованную физиономию Вильке. Жестом, полным 
отчаяния, гробовщик поднимает вверх обе руки: он предлагает десять банок 
консервов — целое состояние.




x x x


— Почему бы и нет? — любезно отвечает, к моему удивлению, Кноблох. Я ожидал 
озлобленного сопротивления. Ведь талоны действительны только на день, но, 
взглянув на Герду, Кноблох не только выражает готовность признать их и вечером, 
но даже продолжает стоять у стола.

— Не будешь ли ты так добр представить меня?

Отвертеться я не могу. Он согласился принять талоны, значит, и я должен 
согласиться на его просьбу.

— Эдуард Кноблох, владелец гостиницы, ресторатор, поэт, биллионер и скупердяй,
 — небрежно бросаю я. — Фрейлейн Герда Шнейдер.

Эдуард отвешивает поклон — польщенный и рассерженный.

— Не верьте ничему, что он болтает, фрейлейн.

— Даже твоему имени и фамилии? — спрашиваю я.