— Можно к этому, конечно, прибавить и семью, — продолжаю я. — Близкие стоят 
рядом и молятся или в ужасе отстраняют смерть. Эти памятники стоят биллионы, и 
работать над ними приходится год или два. Для такого заказа необходим большой 
аванс и выплата по частям.

Меня вдруг охватывает страх: а что, если она примет одно из моих предложений? 
Самое большее, на что способен Курт Бах, это сделать перекошенного ангела; на 
что-нибудь другое его мастерства едва ли хватит. Но в крайнем случае мы могли 
бы заказать скульптуры и в другом месте.

— А еще? — беспощадно продолжает допрос фрау Нибур. Я обдумываю, рассказать ли 
этому безжалостному дьяволу о надгробии в виде саркофага, крышка которого 
слегка сдвинута, и из него высовывается рука скелета, — но решаю этого не 
делать. Мы в слишком неравном положении: она — покупатель, я — продавец, она 
может меня изводить, я — нет, а вдруг она что-нибудь да купит.

— Пока я больше ничего не могу предложить.

Фрау Нибур ждет еще несколько мгновений.

— Если у вас, кроме этого, ничего нет, я буду вынуждена обратиться к Хольману и 
Клотцу.

Вдова смотрит на меня своими черными, как у жука, глазами. Траурную вуаль она 
приподняла и откинула на шляпу. Она ждет, что я теперь устрою ей дикую сцену, 
но я ничего не устраиваю.

— Вы этим только доставите нам удовольствие, — холодно заявляю я. — Наш принцип 
— привлекать конкурентов, чтобы все видели, какими богатыми возможностями 
располагает наша фирма. При заказах с такими сложными скульптурными работами 
очень многое, конечно, зависит от художника, не то может получиться, как было 
недавно с одним нашим конкурентом — фамилии я не хочу называть, — что у ангела 
оказались две левые ноги. Богоматери получались косоглазыми, а Христос — с 
одиннадцатью пальцами. Когда это заметили, было уже поздно.

Фрау Нибур опускает вуаль, словно театральный занавес.

— Я уж послежу.

И я уверен, что она последит. Она жадно наслаждается своей скорбью, пьет ее, 
как вино, не отрываясь. Пройдет еще немало времени, прежде чем она что-нибудь 
закажет; ведь пока выбор не будет сделан, она может изводить все конторы, 
торгующие похоронными принадлежностями, а потом уже только ту, которой она 
сделала заказ. Сейчас она, так сказать, в отношении скорби — лишь 
легкомысленный холостяк, а позднее, подобно женатому человеку, вынуждена будет 
хранить верность.




x x x


Гробовщик Вильке выходит их своей мастерской. В бороде у него застряли опилки. 
В руках он держит банку с аппетитными кильскими шпротами и, причмокивая, 
поглощает их.

— Каково ваше мнение о жизни? — спрашиваю я.

Он задумывается:

— Утром другое, чем вечером, зимой другое, чем летом, перед едой другое, чем 
после, и в молодости, вероятно, другое, чем в старости.

— Правильно. Наконец-то я слышу разумный ответ.

— Ну и хорошо, только, если вы сами знаете, зачем тогда спрашивать?

— Спрашивать полезно для самообразования. Кроме того, я утром ставлю вопрос 
иначе, чем вечером, зимой иначе, чем летом, и до спанья с женщиной иначе, чем 
после.

— После спанья с женщиной? — говорит Вильке. — Верно, тогда все кажется другим! 
А насчет спанья я и позабыл!

Я склоняюсь перед ним, словно он аббат.

— Поздравляю с аскетизмом. Значит, вы уже победили жало плоти? Кто может этим 
похвастаться!