изменилась. Она стала резкой, слишком разговорчивой, сварливой и в общем уже 
довольно несносной.

Вот уже две недели, как я веду с ней переговоры относительно памятника на 
могилу булочника и с каждым днем все лучше отношусь к покойнику. Многие люди 
добры и честны, пока им плохо живется, и становятся невыносимыми, едва только 
их положение улучшится, особенно в нашем возлюбленном отечестве; самые робкие и 
покорные рекруты превращались потом в самых лютых унтер-офицеров.

— У вас же на выставке нет ни одного мавзолея, — язвительно замечает фрау Нибур.


— Мавзолеев на выставке и не может быть, — заявляю я. — Их делают по 
определенной мерке, как бальные платья для королев. У нас есть несколько 
рисунков мавзолеев, но, может быть, для вашего придется сделать особый.

— Конечно! Это должно быть что-то выдающееся. Не то я пойду к Хольману и Клотцу.


— Надеюсь, вы там уже побывали. Если наши клиенты сначала посещают наших 
конкурентов, мы это только приветствуем. Ведь в мавзолее самое главное — 
качество выполнения.

Мне отлично известно, что она уже давно побывала у Хольмана и Клотца — их 
разъездной агент Оскар-плакса сообщил мне. Мы на днях его встретили и 
попытались увлечь на путь предательства. Он еще колеблется, но мы предложили 
ему более высокие проценты, чем Хольман и Клотц, и, чтобы показать свое 
дружеское расположение в эти дни обдумывания, он исполняет для нас роль шпиона.

— Покажите мне ваши рисунки! — приказывает фрау Нибур с видом герцогини.

Рисунков у нас нет, но я приношу ей несколько проектов памятников павшим воинам.
 Это весьма эффектные сооружения в полтора метра высотой, нарисованные углем и 
цветными мелками, для большей красоты дан и фон «с настроением».

— Лев, — говорит фрау Нибур, — он был как лев, но лев, который прыгает, а не 
умирает.

— Что вы скажете насчет скачущего коня? — спрашиваю я. — Наш скульптор 
несколько лет назад получил за такой памятник переходящую премию берлинского 
района Теплиц.

Она отрицательно качает головой.

— Орел… — говорит она задумчиво.

— Настоящий мавзолей должен быть своего рода часовней, — замечаю я. — 
Разноцветные стекла, как в церкви, мраморный саркофаг с бронзовым лавровым 
венком, мраморная скамья для вас, чтобы отдохнуть и помолиться, а вокруг — 
цветы, кипарисы, усыпанные гравием дорожки, чаша с водой для наших пернатых 
певцов, ограда из низеньких колонок с бронзовыми цепями, тяжелая кованая дверца 
с монограммой, семейным гербом или цеховым знаком булочников…

Фрау Нибур слушает так, словно это Мориц Розенталь играет ноктюрн Шопена.

— Все это очень хорошо, — отвечает она, помолчав. — Но нет ли у вас чего-нибудь 
оригинального?

Я смотрю на нее с досадой и удивлением. В ответ она холодно смотрит на меня, 
как вечный прообраз клиента с набитым кошельком.

— Оригинальные памятники, конечно, есть, — отвечаю я мягко и язвительно. — 
Такие, как, например, на Кампо-Санто в Генуе. Наш скульптор проработал там 
несколько лет. Один из шедевров этого кладбища сделан им — фигура плачущей 
женщины, склоненная над гробом, на заднем плане воскресший покойник, которого 
ангел уводит на небо. При этом ангел повернул голову, он смотрит вниз, на землю,
 и свободной рукой благословляет скорбящую вдову. Все это из белого каррарского 
мрамора, у ангела крылья сложены или расправлены.

— Очень мило. А что есть еще?

— Нередко изображают и профессию почившего. Можно было бы, например, сделать 
скульптуру пекаря, замешивающего тесто. За его спиной стоит смерть и 
прикасается к его плечу. Смерть можно изобразить с косой или без нее, 
закутанную в саван или нагую, то есть в данном случае скелет. Это для 
скульптора очень сложная задача, особенно из-за ребер, которые нужно высекать 
каждое в отдельности, и притом с большой осторожностью, чтобы они не сломались.

Фрау Нибур молчит, словно она ожидала большего.