страстью читаешь журналы, где полным-полно описаний недоступных сирен, 
скандалов в высшем свете, шикарных актрис и разбивающих сердца кинозвезд?

Георг опять пускает мне в глаза виток сигарного дыма ценою в триста марок.

— Я делаю это, чтобы усладить свою фантазию. Ты разве никогда не слышал о том, 
что бывает любовь небесная и любовь земная? Ведь совсем недавно и ты старался 
сочетать их в отношениях с твоей Эрной и получил серьезный урок, о честный 
колониальный торговец любовью, который хотел бы держать в одной лавочке и 
кислую капусту и икру! Разве ты все еще не понимаешь, что от этого кислая 
капуста не начнет благоухать икрой, но икра всегда будет отдавать кислой 
капустой? Я держу их как можно дальше одну от другой, и тебе следовало бы 
делать то же самое! Так удобнее жить. А теперь пойдем потерзаем Эдуарда 
Кноблоха. Он кормит сегодня тушеной говядиной с вермишелью.

Я киваю и молча иду за шляпой. Сам того не замечая, Георг нанес мне тяжелый 
удар, но черт меня забери, если я дам ему это заметить.




x x x


Когда я возвращаюсь, в конторе сидит Герда Шнейдер. На ней зеленый свитер, 
короткая юбка и огромные серьги с фальшивыми камнями. К левой стороне свитера 
она приколола цветок из ризенфельдского букета, который, как видно, способен 
простоять очень долго. Она указывает на цветок и говорит:

— Мерси! Все завидовали мне. Прямо как примадонне.

Я смотрю на нее. Передо мной сидит, вероятно, как раз воплощение того, что 
Георг называет земной любовью, думаю я, — ясная, крепкая, молодая и без всяких 
фраз. Я послал ей цветы, она явилась, и баста. А к цветам отнеслась, как должен 
отнестись разумный человек. Вместо того чтобы разыгрывать длинную комедию, 
Герда взяла и пришла. Она выразила этим свое согласие, и обсуждать уже, 
собственно, нечего.

— Что ты делаешь сегодня после обеда? — спрашивает Герда.

— Я работаю до пяти. Потом репетирую одного идиота.

— По какому предмету? По идиотизму?

Я усмехаюсь. В сущности — да.

— В шесть ты кончишь. Приходи потом в Альтштедтергоф. У меня там тренировка.

— Хорошо, — тут же соглашаюсь я, не задумываясь.

— Значит, пока…

Она подставляет мне щеку. Я поражен. Посылая ей цветы, я вовсе не ждал таких 
результатов. А, собственно, почему бы и нет? Вероятно, Георг прав. Страдания 
любви нельзя победить философией — можно только с помощью другой женщины.

Я осторожно целую Герду в щеку.

— Дурачок! — говорит она и со вкусом целует меня в губы. — У странствующих 
артистов нет времени заниматься пустяками. Через две недели я еду дальше. 
Значит, до вечера.

Она выходит: ноги у нее сильные, крепкие, плечи тоже сильные. На голове — 
красный берет. Она, видимо, любит яркие расцветки. Выйдя из дома, Герда 
останавливается возле обелиска и смотрит на нашу Голгофу.

— Вот наш склад, — говорю я.

Она кивает:

— Дает что-нибудь?

— Так себе… По теперешним временам…

— И ты тут служишь?

— Да. Смешно, правда?

— Ничего смешного нет. А что тогда сказать про меня, когда я в «Красной 
мельнице» просовываю голову между ног? Ты думаешь, Бог хотел именно этого,