|
тепло? Хакенштрассе — глухая, тихая улица, наши ворота всегда гостеприимно
открыты, сад густой и старый. Несколько зловещая выставка надгробий влюбленным
парочкам не помеха, наоборот, она как будто особенно разжигает их страсть.
Всего две недели тому назад некий капеллан из деревни Галле, привыкший, как и
все святые люди, вставать с петухами, заявился к нам в семь часов утра, желая
приобрести четыре самых маленьких надгробия на могилы четырех сестер милосердия,
умерших в течение этого года. Когда я, еще полусонный, повел его в сад, то
едва успел своевременно сбросить с правой перекладины отполированного со всех
сторон могильного креста развевавшиеся там, подобно флажку, розовые вискозные
трусики, видимо, забытые увлекшейся парочкой. Этот посев жизни, совершающийся в
обители смерти, таит в себе более широкий, поэтический смысл, что-то
примиряющее, и член нашего клуба, Отто Бамбус, школьный учитель, пишущий стихи,
сейчас же украл у меня эту мысль и написал элегию, насыщенную космическим
юмором. Но вообще надгробия все же должны мешать любви, особенно если
поблизости валяется еще пустая бутылка из-под водки, поблескивая в лучах
восходящего солнца.
x x x
Я осматриваю нашу выставку. Она производит приятное впечатление, если так можно
выразиться в отношении надгробных камней, предназначенных для трупов. Оба
креста поблескивают на своих цоколях в утреннем солнце, как символы вечности, —
отполированные породы некогда пылавшей земли, теперь остывшие, обработанные и
готовые сохранить для потомства имена какого-нибудь дельца или спекулянта, ибо
даже мошеннику хочется оставить хоть какой-то след на нашей планете.
— Георг, — заявляю я, — надо проследить, чтобы твой брат случайно не распродал
нашу верденбрюкскую Голгофу деревенским навозникам, которые заплатят только
после сбора урожая. Давай в это голубое утро, под пение птиц и запах кофе,
дадим священную клятву: «Эти два креста мы отдадим только за наличные!»
Георг усмехается.
— Ну, опасность не так уж велика. Мы должны учесть наш вексель только через три
месяца. Всякий раз, когда мы получаем деньги заранее, мы зарабатываем.
— Много ли мы на этом зарабатываем? — возражаю я. — Иллюзию, которой мы живем
только до следующего курса доллара.
— Ты иногда бываешь слишком практичен.
Георг неторопливо раскуривает сигару, стоящую пять тысяч марок.
— Вместо того чтобы ныть, ты бы лучше рассматривал инфляцию как обратный символ
жизни. С каждым прожитым днем наша жизнь становится на день короче. Мы
проживаем капитал, а не проценты. Доллар поднимается каждый день, но каждую
ночь курс твоей жизни на один день падает. Что, если бы ты написал на эту тему
сонет!
Я разглядываю нашего самодовольного Сократа с Хакенштрассе. Его лысая голова
украшена капельками пота, словно светлое платье — жемчугами.
— Удивительно, как охотно человек философствует, если он провел ночь не один, —
замечаю я.
— А как же иначе? — не дрогнув, отвечает Георг. — Философия должна быть веселой,
а не вымученной. Она имеет так же мало общего с метафизической спекуляцией,
как чувственные радости с тем, что члены вашего клуба поэтов называют идеальной
любовью. Вот и получается ужасная чепуха.
— Чепуха? — повторяю я, чем-то задетый. — Скажите пожалуйста! Вот мелкий буржуа
с великими приключениями! Ах ты, коллекционер бабочек, все-то ты хочешь
насадить на булавки! Разве ты не знаешь, что человек мертв без того, что ты
назвал чепухой?
— Ничего подобного. Я только не смешиваю одно с другим. — И Георг пускает мне в
лицо дым от своей сигары. — Лучше я буду страдать с достоинством и философской
меланхолией от быстролетности нашей жизни, чем смешивать какую-нибудь Минну или
Анну с прохладной тайной бытия и воображать, будто наступает конец света, если
эта самая Минна или Анна предпочтет мне Карла или Йозефа, или Эрна —
какого-нибудь высоченного сопляка в костюме из английской шерсти.
Он усмехнулся. Я холодно смотрю в его предательские глаза.
— Дешевый выпад, достойный только Генриха, — замечаю я. — Эх ты, скромный
любитель доступного! Тогда объясни мне, пожалуйста, ради чего ты с такой
|
|