ведомства, пенсионер Хопф, тщательно выбритый, облаченный в свой последний, 
безукоризненно вычищенный, не раз залатанный костюм, держал в руке четыре 
совершенно обесцененных тысячных банкнота с красной печатью, словно входные 
билеты на небо; а вдова Глас лежала на пороге кухни, и рядом с ней валялась ее 
порванная сберегательная книжка, где на текущем счету у нее было пятьдесят 
тысяч марок. Банкноты Хопфа по тысяче марок с красной печатью были для него как 
бы последними вымпелами надежды: уже давно люди почему-то стали верить, что 
ценность именно таких банкнотов когда-нибудь опять поднимется. Откуда пошел 
этот слух — никто не ведает. Нигде на них не написано, что они будут 
обмениваться на золото, а если бы и было написано — государство, этот 
неуязвимый обманщик, который растрачивает биллионы, но сажает за решетку 
каждого, кто недодал ему пять марок, всегда найдет уловку, чтобы своего 
обязательства не выполнить. Только два дня назад в газете было напечатано 
разъяснение, что банкноты с красной печатью никакими привилегиями пользоваться 
не будут.

Ответом на это явилось сегодняшнее сообщение о самоубийстве Хопфа.




x x x


Из мастерской гробовщика Вильке доносится громкое постукивание, точно там 
поселился гигантский веселый дятел. Вильке процветает: ведь гроб нужен все-таки 
каждому, даже самоубийце, время братских могил и захоронений в плащ-палатках 
миновало, война кончилась.

Человек теперь истлевает в соответствии со своим сословным положением в 
медленно гниющем деревянном гробу, в саване, во фраке без спинки или в белом 
крепдешиновом платье. Булочник Нибур — даже при орденах и значках всех союзов, 
членом которых он был; на этом настояла жена. Положила она с ним в гроб и копию 
знамени певческого союза «Единодушие». Он был там вторым тенором. Каждую 
субботу Нибур горланил «Молчание леса» или «Гордо реет черно-бело-красный флаг»,
 пил столько пива, что можно было лопнуть, и отправлялся затем домой избивать 
жену. Несгибаемый человек, как выразился священник в надгробном слове.

К счастью, Генрих Кроль в девять часов исчезает вместе со своим велосипедом и 
брюками в полоску, чтобы начать объезд деревень. Мы получили столько гранита, 
что это вселяет тревогу в его коммерческое сердце; необходимо поскорее 
распродать гранит скорбящим родственникам.

Теперь мы можем развернуться. Прежде всего мы делаем перерыв, и фрау Кроль, 
чтобы поддержать наши силы, угощает нас кофе и бутербродами с ливерной колбасой.
 Под аркой ворот появляется Лиза, на ней ярко-красное шелковое платье. Но 
достаточно одного взгляда фрау Кроль — и она исчезает. Хоть старуха и не ханжа, 
но Лизу она терпеть не может.

— Грязнуха, распустеха, — метко определяет она Лизу.

Георг тотчас парирует удар:

— Грязнуха? Почему же грязнуха?

— Да, грязнуха, разве ты не видишь? Сама немытая, а прикрылась шелковым 
лоскутом!

Я чувствую, что Георг невольно задумывается. Неумытая возлюбленная никому не 
приятна, если он сам не опустился. На миг в глазах его матери вспыхивает молния 
торжества; потом она заговаривает о другом. Я смотрю на нее с восхищением; 
старуха — прямо полководец, командующий подвижными частями, — он наносит 
стремительный удар и, пока противник подготовляется к защите, атакует уже 
совсем в другом месте. Может быть, Лиза и распустеха, но чтобы ее грязь 
бросалась в глаза — это, конечно, неправда.

Три дочери фельдфебеля Кнопфа, стрекоча, выбегают из дома. Маленькие, быстрые, 
кругленькие швеи, как и мать. Целый день жужжат их швейные машинки. Теперь они, 
щебеча, уходят, держа в руках свертки с баснословно дорогими шелковыми 
рубашками, предназначенными для спекулянтов. Кнопф, этот старый вояка, не дает 
из своей пенсии ни гроша на хозяйство; о средствах на жизнь должны заботиться 
эти четыре женщины.

Осторожно распаковываем мы два черных памятника с крестами. Собственно говоря, 
их следовало бы поставить у входа — там они производили бы особенно эффектное 
впечатление. Зимой мы бы их туда и поставили, но сейчас май, и, как ни странно, 
наш двор служит местом встреч для кошек и влюбленных. Кошки уже в феврале 
начинают орать с высоты надгробий, а потом гоняются друг за другом вокруг 
цементных обкладок, а едва станет теплее, появляются парочки, они отдаются 
любви под открытым небом, а разве для любви когда-нибудь бывает недостаточно