плывет среди ночи, в которой нарастает угроза, точно где-то пленные гиганты 
сотрясают свои цепи и готовы вскочить и уничтожить наше племя карликов, 
заковавших их на краткий срок. Каюта, светящаяся в темноте, книги и три 
упорядоченных ума в этом доме, где, будто в ячейках улья, заперта загадочная 
стихия, дающая грозные вспышки в расстроенном мозгу больных! Что, если бы их 
всех пронзила внезапная молния незнания и они объединились бы для мятежа; что, 
если бы они разбили замки, сломали болты и, как пенящаяся серая волна, плеснули 
бы вверх по лестнице и окружили эту освещенную комнату, эту каюту и, как волны, 
неудержимо помчали бы ее во мрак и в то безыменное, еще более мощное, что стоит 
за мраком?

Я оборачиваюсь. Служитель веры и служитель науки сидят в лучах света, 
озаряющего их. Для них мир — не смутная, трепетная тревога, он не ворчанье 
бездны, не грозовые вспышки в леденящем эфире — они служители веры и науки, у 
них есть отвес и лот, весы и меры, у каждого свои, но это их не тревожит, они 
уверены в себе, у них есть имена и фамилии, которые они могут наклеивать на все,
 словно этикетки; они крепко спят по ночам, они стремятся к определенной цели, 
и этого для них достаточно, и даже ужас, даже черный занавес перед 
самоубийством занимает соответствующее, определенное место в их существовании, 
оно имеет название, классифицировано и потому стало неопасным. Убивает только 
безыменное или то, что взорвало свое имя.

— Молнии, — замечаю я.

Доктор поднимает голову.

— В самом деле?

Он как раз занят разъяснением недуга, именуемого шизофренией, — болезни, 
постигшей Изабеллу. Его смуглое лицо от увлечения слегка порозовело. Вернике 
рассказывает о том, как страдающие этой болезнью способны с быстротою молнии 
словно переноситься из одной личности в другую, — в старину таких больных 
считали то святыми и провидцами, то одержимыми дьяволом, и народ относился к 
ним с суеверным почтением. Потом он начинает философствовать о причинах болезни,
 и я вдруг удивляюсь, откуда ему все это известно и почему он называет 
шизофрению болезнью. Разве нельзя было бы с таким же успехом считать ее особым 
видом душевного богатства? Разве в самом нормальном человеке не сидит с десяток 
личностей? И не в том ли разница только и состоит, что здоровый в себе их 
подавляет, а больной выпускает на свободу? И кого в данном случае считать 
больным?

Я подхожу к столу и выпиваю свой стакан вина. Бодендик смотрит на меня с 
благоволением; Вернике — так, как смотрят на совершенно неинтересный случай. 
Только сейчас я ощущаю вкус вина: я чувствую, что оно хорошее, установившееся, 
вызревшее и не легкомысленное. В нем уже нет хаоса, думаю я. Вино претворило 
его, претворило в гармонию. Но претворило, а не просто заменило одно другим. 
Оно не уклонилось от хаоса. И вдруг на мгновение, сам не знаю почему, я 
испытываю невыразимое счастье. Значит, можно! — говорю я себе. — Значит, можно 
претворить хаос! Значит, существует не только дилемма: или то, или другое. 
Значит, одно может привести к другому.

Бледная вспышка вновь метнулась в окно и погасла.

Врач встает.

— Началось. Мне пора идти к тем, кто заперт. Запертые — это те больные, которые 
никогда не выходят из своих комнат. Они остаются в них, пока не умрут, в 
палатах, где мебель накрепко привинчена к полу, окна забраны решетками, а двери 
отпираются только снаружи. Они сидят в этих клетках, словно опасные хищники, и 
о них говорят с неохотой.

Вернике смотрит на меня.

— Что это у вас с губой?

— Ничего. Нечаянно прикусил во сне.

Бодендик смеется. Дверь открывается, и маленькая сестра вносит дополнительную 
бутылку вина и три стакана. Вернике уходит вместе с сестрой. Бодендик тянется к 
бутылке и наливает себе. Теперь мне понятно, почему он предложил Вернике выпить 
вместе с нами: ведь старшая сестра прислала нам еще бутылку. Для трех мужчин 
одной было бы недостаточно. Вот хитрец, думаю я. Он повторил чудо кормления 
народа во время Нагорной проповеди. Один стакан вина, выпитый Вернике, он 
превратил для себя в целую бутылку.

— Вероятно, вы больше не будете пить? — обращается ко мне викарий.

— Нет, буду, — отвечаю я и сажусь за стол. — Я вошел во вкус. Это вы меня 
научили. Благодарю от души.